Страница 57 из 146
—Смотри, Ромашка, смотри, где они, смотри... Дедушку я увидел сразу. Он стоял, возвышаясь на целую
голову над роящейся толпой пассажиров. Что было сил я крикнул ему. Он поднял руку, что-то ответил, но смотрел не туда, где был я, а растерянно искал меня глазами по пристани.
Ромка-а!— услышал я звонкий голос Акимки.— Ромк, ты где кричишь? Наверху, а?
Вот, вот где!—надрывался я, но, сколько ни смотрел, Акимку не видел.
Где же они? — теребил меня за рукав Максим Петрович и, как запаленный, тяжело, прерывисто дышал.
Я глянул ему в лица, испугался. Оно было пепельно-серым, и каждая жилочка на нем подергивалась. Даже глаза и те, казалось, вздрагивали.
Дедушка был уже близко. Он кивал мне, махал рукой, и, когда стал подниматься по сходням на пристань, я из-за плеча какой-то женщины увидел растрепанную Акимкину голову, догадался, что он идет впереди дедушки, и закричал:
—Акимка!.
—Слышу!—откликнулся он.— Дюже толчея! Мне все лапти затоптали!
Люди, загораживавшие дедушку, расступились, и он вместе с Акимкой оказался возле меня. Нас разделяла только изгородь сходней. Акимка таращил глаза, морщил переносье, спрашивал:
—Тятька мой тута? А?— и, оглядываясь на мать, сердито торопил ее: — Ну, чего ты как спутанная?! Иди проворнее!
Тетка Пелагея шла за дедушкой. Она испуганно смотрела мимо меня и медленно поднимала дрожащую руку. Вдруг оттолкнула дедушку, рванулась вперед и пошла, как слепая. Максим Петрович подхватил ее под локти, прижал к себе.
Акимка не мигая глядел на отца и тянул, тянул на груди рубаху. Когда она треснула и расползлась на плече, он бросился к Максиму Петровичу, закричал:
—Тять-ка-а!..
Максим Петрович передал тетку Пелагею дедушке, приподнял Акимку и, весь в слезах, повторял:
Максим Петрович приподнял Акимку и, весь в слезах, повторял: «Акима, сынок! Акима...»
—Аккма, сынок! Акима...
А он уперся руками в плечи отцу, всматривался в его лицо, спрашивал.
—Ты хворый? Да? Хворый?
Максим Петрович отрицательно качал головой.
А зачем плачешь? Раз не хворый, не плачь.
Да я от радости, сынок!
—Ну вот еще! — воскликнул Акимка.— Люди от войны плачут, а он...— И, не договорив, обвил руки вокруг его шеи. закричал: — Тятька мой! Как я тебя заждался!..
Откуда-то появился Макарыч. Веселый, подвижной, он радостно поздоровался с дедушкой, потряс за плечи ослабевшую тетку Пелагею, встрепал Акимке волосы, назвав его белобрысым огольцом, а меня спросил:
—Где Семен Ильич?
Я совсем забыл, что этим пароходом должны приплыть и дядя Сеня с Дуней. Их на пристани не было. Кинулся к сходням, но дедушка схватил меня за рукав:
Куда ты? Нет Семена Ильича.
Почему нет? Где он?
С парохода на пристань поднимались ротмистр и дама. Дедушка опасливо покосился на них, прошептал:
—Потом расскажу. Пойдем...
На берегу Макарыч усаживал в пролетку Максима Петровича с теткой Пелагеей и Акимкой. Усадил, крикнул Махмуту:
—Гони, Ибрагимыч, чтоб искры из-под копыт сыпались! Для нас Макарыч нанял пароконную линейку. Когда уселись и поехали, он спросил:
—Как же это произошло, Данила Наумыч?
—Да я и не объясню,— развел руками дедушка.— Все шло чин чином. В Саратове погрузились. У Семена Ильича с Евдокией Степановной багажишку порядочно набралось, так помощник нашелся. Мужичок в лапотках. Проворный такой мужичок, непоседливый. Стали к Вольску подходить, глядь — нет мужичка, а около нас вон такой же, какого я сейчас на пристани видал. Скрозь у него золотые пуговицы, на картузе— кокарда, на ремне — шашка. Ну, прямо к Семену Ильичу приступил. Покажите, говорит, ваши документы. Подал ему Семен Ильич паспорт, бумаги, он их тогда без слов сворачивает— и за обшлаг. Задерживаем вас, говорит. Ну, и просит сойти с парохода. Евдокия Степановна пометалась и тоже сошла.
Было грустно, что жандарм задержал дядю Сеню. «Как же он к нам приедет?» — хотелось спросить дедушку, но было боязно. Вдруг ответит: «Не приедет совсем».
Мы — в ворота, а Махмут на своей пролетке — из ворот. Едва разминулись...
Хозяин стоял на крыльце. Приспустив поддевку с плеч, он словно напоказ выставил свою широкую грудь, плотно обтянутую клетчатой жилеткой с широкими лацканами, и исподлобья наблюдал, как линейка подкатывала к крыльцу..
—Будь здоров, Митрий Федорыч,— приветствовал его дедушка.
Горкин сошел с крыльца, протянул дедушке руку:
—Здравствуй. С приездом. В дом торопись, Ивановна ждет, блинов напекла.— На меня посмотрел, кивнул к крыльцу.— И ты к бабке марш.— А Макарыча задержал.— Поговорить надо. Сядем.— И он, завернув подол поддевки, опустился на ступеньку.
Таким хмурым я еще не видел хозяина, и предчувствие чего-то недоброго остановило меня в сенях. Бубнящий голос Горкина звучал глухо, но я отчетливо слышал каждое слово.
Мне хоть и любой бес — батька, но в свою компанию ты меня не всовывай. Вы там сколько хотите и отца, и сына, и святого духа ниспровергайте. Покупать да продавать мне — ни с богами, ни с царями не советоваться. Кто там на троне, император или вот сапог мой лаковый,— один пес. От кого польза, тому и нижайшее почтение. Но имя Дмитрия Горкина я марать не дозволю. Что у нас с тобой получается? У тебя затеи, а я денежки выкладывай...
А когда же я у вас на мои затеи деньги брал? — спокойно спросил Макарыч.
Не строй, говорю, из меня шута горохового! — еще более раздраженно воскликнул Дмитрий Федорович.— Когда брал... Никогда не брал. Только так делал, что я сам их отдавал. За Пояркова перед жандармским полковником в Саратове кто пять катеринок положил? За Сержанина этого триста — кто? А где Сержанин? Ухнули денежки? И чую, ты из меня еще потрясешь. Ротмистр Углянский нынче и пообедать не дал. Явился, будто на бал разодетый, слова как через цедилку цедит. «Одного из ваших в Вольске задержали, достопочтенный господин Горкин. Может быть, и ошибка, но не советовал бы я вам, уважаемый, в такое время иметь дело с неблагонадежными». Ишь куда загибает! «Неблагонадежные»! А я по роже вижу, что и ему руку золотить надо. Что ж получается? В России жандармов, поди, миллион. Всем по целковому — и от горкинских капиталов один фук останется.
—Зря сердце надрываете, Дмитрий Федорович,— сухо заговорил Макарыч.— Катеринки я вам верну, даже с процентами, и немедленно. Пойдемте.— Грохая сапогами, он взбежал по ступеням крыльца и прошел сенями так быстро, что меня обмахнуло ветром.
Хозяин, покашливая в кулак, переступил через порог сеней. Увидел меня, опустил брови, спросил:
—Слышал наш разговор?
Меня почему-то не испугали ни хмурый взгляд, ни грозный голос хозяина. Смело глянул я ему в глаза и ответил, что да, слышал.
—А понял?
Понял я только одно: Горкину стало жалко денег, что он отдал за Максима Петровича полковнику, и я сказал об этом.
—Чертенок! — сквозь зубы произнес он, рванул меня за ухо и толкнул в угол сеней.
Ухо загорелось, как на огне, сердце сжала обида. Но странно: я не закричал от боли, не растерялся. Какое-то холодное и тяжелое спокойствие наполнило все мое существо. Смело, будто со мной ничего не случилось, вошел я в камору.
Макарыч сидел у стола и быстро отстегивал ремешки на своей дорожной сумке. Бабаня, дедушка, хозяин и Максим Петрович с недоумением смотрели на него, переглядывались. Акимка прижался к отцу и, приподняв брови, не мигая глядел на хозяина, будто ждал, что он ему скажет. И только тетка Пелагея была безучастна ко всему, что происходило в каморе.
Макарыч рывком отстегнул последний ремешок на сумке, вытащил из нее пачку денег, псложил перед собой, поплевал на пальцы и начал быстро считать кредитки.