Детство Ромашки

А за чем же полиция смотрела? — сухо спросил Горкин.

Да что там полиция!.. У Охромеева в нареченных зятьях жандармский ротмистр господин Углянский, да что сделаешь... Народу — тьма, а полиции — горстка. В свистки тур-чали до самой полуночи... Никак, уж и трогаться можно? — спохватился извозчик и, плотно сев на козлах, зашевелил вожжами.

Тарантас двигался в редеющей толпе и скоро свернул к новым воротам под шатерком, расписанным синими и белыми клетками.

—Эй, кто там живой? Открывай!— крикнул извозчик.

В проеме калитки появился тоненький, узкоплечий парнишка в синей рубашке с засученными по локоть рукавами, в дырявом фартуке из мешковины, с метлой в руке. Приподняв козырек серой залапанной кепчонки, он хмуро посмотрел на лошадей, на нас и тылом ладони провел у носа с таким усердием, будто хотел вмять его в щеку.

—Чего же ты, Лазурька, столбом стал? Открывай! — закричал извозчик.

Окрик не произвел на парнишку никакого впечатления. Медленно, будто сонный, он прислонил метлу к калитке и, почесывая плечо, скрылся за воротами. Слышно было, как неторопливо гремел он запорами и тяжко, по-стариковски, покашливал.

—С таким не скоро пива наваришь! — буркнул хозяин и, соскочив с тарантаса, зашагал к калитке.

—Малец — дворник, что ли? — спросил Макарыч.

—Лазурька-то? — недоуменно глянул извозчик и отмахнулся.— Нет. Тут совпадение. Отец у него поваром при номерах, а мать по дому и по двору хозяйничает. Ну, отца нынче с первой партией на войну угнали, а мать, поди-ка, провожать его кинулась... Да что ж это такое!..— нетерпеливо сказал он и приподнялся на козлах.— Лазурь, ты нешто окостенел там?

Ворота тягуче заскрипели и открылись. Одна половинка, поддуваемая ветром, пошла сама собой, а вторую отодвигал Лазурька, упираясь в землю босыми ногами. Отодвинул, прислонился к ней спиной, махнул рукой и сердито крикнул:

—Айда!

Когда тарантас проезжал мимо него, парнишка исподлобья повел взглядом по нашим лицам. Остановил глаза на мне, и его темные сросшиеся брови вздрогнули и взлетели. Пропустив тарантас, на котором ехали бабаня с Максимом Петровичем, Лазурька проворно обежал его и оказался возле нашего. Держась за крыло подножки, он пристально рассматривал меня, и его большие голубые глаза будто вздрагивали в темных длинных ресницах.

—А я т-тебя з-знаю,— слегка заикаясь, сказал он, когда я сошел на землю.— Ты в Затоне жил, плавник с дедом собирал, а мать у тебя задушилась.— Лазурька смущенно опустил глаза, потом голову и завертел пяткой землю.— Мы т-т-тоже в Затоне жили. Недолго, а ж-ж-жили. Поселок-то сгорел. Там п-п-пусто теперь,— с трудом выговорил он и прикрыл рот рукой.

Смотрю на него и не решаюсь спросить: «Как — сгорел? Отчего сгорел?» Я и верил и не верил его словам. Плохо мне жилось в Затонском поселке, но вспоминался он всегда с отрадой.

—Ты откуда п-п-приехал? — подергал меня за рукав Лазурька.

—Лизар! — раздался строгий, требовательный окрик.

—Чего? — откликнулся Лазурька и, засовывая руки в карманы штанов, лениво зашагал к крыльцу.

Остановился у нижней ступеньки и снял кепку. Черные как смоль кудри высыпали из-под нее и зашевелились на ветру.

Хозяин сидел на перилах крыльца и, помахивая ногой, курил. Перед ним, оправляя складки на широкой и длинной, до колен, кружевной кофте, топталась высокая, с широченными плечами и спиной женщина. По голосу, по суетливому движению рук, по растрепанной рыжей прическе с нелепым узелком на макушке я узнал харчевницу Евлашиху, у которой мы с дядей Сеней брали обеды и ужины. Встряхиваясь и подергивая головой, как утка, она сыпала словами:

—Домок, господин Горкин, конечно, не каменный, но уюта в нем больше, чем в любой саратовской гостинице. Номерки со всеми удобствами, обставленные. Уж ни на что обиды не положите. Любой каприз ваш исполнен будет как по мановению.

—Ой, и ловка же ты на хвальбу.

А свое добро кому не мило?—-игриво заколыхала плечами и огромной грудью Евлашиха.—Дела и у меня торговые. Вы ведь, часом, тоже рябую красавицей величаете.— И она зашлась тонким, тягучим смехом. Ее жирногубое, с двухъярусным подбородком лицо расплылось и зарумянилось.— Не похвалишь, сударь мой, не продашь.

Ну, уговорила, уговорила,— размахивал картузом Дмитрий Федорович.— Веди, показывай свои хоромы.

Лизар! — живо повернулась на крыльце Евлашиха и, стукнув пальцем по ладони, строго приказала: — Беги в харчевню. Накажи повару, чтоб шеметом сюда летел.

Лазурька быстро стянул с себя фартук, скомкал его, бросил через перила на крыльцо и побежал. Скоро он скрылся в глубине двора за решетчатыми воротцами.

«Нет, я никогда не видал его в Затонском поселке. И зовут его как-то чудно: Лизар, Лазурька... Не было в Затоне ребятишек с таким именем»,— думалось мне.

Макарыч между тем расплачивался с извозчиками, бабаня ходила возле багажа, считая узлы, баулы и чемоданы, а Максим Петрович стоял, опершись плечом о перила крыльца, задумчивый и грустный. Я знал, что он все время думает об Акимке, о тетке Пелагее. В Саратове, расспрашивая бабаню, как они жили и живут в Двориках, вдруг сжал кулак, вцепился зубами в его костяшки, едва проговорил: «Боюсь, Ивановна, увижу их — сердце разорвется!»

Я подошел к Максиму Петровичу и, борясь с желанием прижаться к нему, пожалеть, осторожно коснулся плечом его локтя. Будто спросонья, он глянул на меня и криво улыбнулся.

—Прошу в дом жаловать, гостечки дорогие! — пропела Евлашиха, появляясь на крыльце.

Комната, в которую ввела нас с бабаней Евлашиха, удивила своей нарядностью. Железные кровати с высокими узорными спинками, с кружевными накидками на взбитых подушках и голубыми покрывалами, стояли на сияющих медных колесиках. Середину комнаты занимал круглый стол под ковровой скатертью. Его окружали стулья с высокими спинками.

Вот и располагайтесь, мои любезные. Живите, как дома, без стеснения,— выпевала Евлашиха.— Вещички лишние вот сюда сложить можно.— И она распахнула дверцу шкафа.

Спасибо на добром слове,— спокойно сказала бабаня, снимая с плеч шаль и кладя ее на спинку стула.

Вы что же, в сродствии с господином Горкиным? — любопытствовала Евлашиха.

Бабаня устало опустилась на стул.

Нет, матушка, в службе мы у него.

Не экономка будете?

—Уж и не знаю, как сказать,— вздохнула бабаня и с усмешкой кивнула мне.— Ты чего, сынок, у косяка пристыл? Проходи, снимай поддевку-то.

Евлашиха глянула на меня и всплеснула руками:

—Батюшки, ай я опозналась? В княжеском флигеле жил? А тот где же? Харчились вы с ним у меня. Забыла иия-то. Хороший парень. Из простых людей, а уж такого ума тонкого, такого ума!.. Да ты иди, иди!.. Погляжу я на тебя поближе.— Она рассмеялась.— Вот бы Арефа тебя увидала!..

Кто-то слегка приоткрыл дверь и настороженно окликнул:

Акулина Евлампьевна!

Чего тебе? — раздраженно спросила она.

Опять этот, из полиции.

Ох, чтоб ему пусто!..— Шумя широким подолом юбки, Евлашиха прошла мимо меня, недовольно кривя толстые маслянистые губы.

Ну и дока! — закачала головой бабаня, когда за Евла-шихой мягко захлопнулась дверь.— Из всех хитростей сплетена да лукавством перевита. Ты, Ромашка, гляди,— постучала она пальцем о край стола,— язык-то при ней придерживай. Не вздумай сказать, что Максим Петрович в тюрьме был. Она ишь какая: речью мед точит, а глаза — как у тарантула.

Редко видел я бабаню взволнованной. Лицо у нее порозовело, мешочки под глазами подергивались, а нос расплылся и побелел. Еще в Саратове я понял, что между бабаней и Ма-карычем, между ним и Акимкиным отцом есть какая-то важная тайна. Она еще не разгадана мной, но нужна и дорога мне.

—И про хозяина молчи,— так же внушительно продолжала бабаня.— Ишь ведь откуда заходит она с расспросами: не в сродствии ли мы с ним... Будет спрашивать — отвечай: не знаю, мол, ничего, бабаню спрашивайте.