Детство Ромашки

Знаю. И до тебя умные люди внушали, и сам не без понятия. Читывал кое-что. Воевать мне не за что. Живу вон и то не под своей крышей!

Иные говорят: за веру, за царя и отечество...— с усмешкой тянул Павел Макарыч.

А ну их в болото, иных-то! — плюнул дядя Сеня.— Давай этому разговору конец положим.— Он одернул рубашку и заговорил с сожалением: — С кем я согласен, их в тюрьму, в Сибирь на каторгу. Вчера у нас в заводе токаря одного жандармы увезли. Смелый человек, решительный. Услыхал про войну —и сейчас же на весь цех что было силы: «Братцы, войну эту долой!» И правильно! Только вот как ее долой-то?.. Часом, кажется, взял бы да вот так! — Он сморщился и закрутил кулаками, сталкивая их, будто крушил ими что-то мерзостное.— Растолочь бы все на земле да переиначить. Так разве же одному это по силам?

А давай вдвоем! — весело воскликнул Павел Макарыч.

Ну?..— удивился дядя Сеня и рассмеялся.— И возьмут нас вот так! — Он пригнул голову, ухватил себя позади затылка за ворот рубахи.— Нет, не ко времени разговор, Павел Макарыч! — Отмахнулся и кивнул на нас.— Толкуем, а люди стоят. Дуня, жалуй гостей чем-нибудь.

Дуня поздоровалась с Павлом Макарычем:

Рада знакомству. Я сейчас самоварчик...

Э-э, нет! — воскликнул Макарыч.— Чайку у меня попьем.— Прошу вас, Евдокия Степановна, собираться. Вас с Семеном Ильичом Ромашкина бабаня повидать желает. Да у нас,— он кивнул на дядю Сеню,— и разговор не закончен.

—Куда же я такая? — смущенно оглядывала себя Дуня.

—Нет уж, сделайте такое одолжение.— Макарыч стукнул меня по плечу.— Ты что, Ромашка, стоишь? Приглашай тетю Дуню.

Я так растерялся, что не мог и слова вымолвить.

26

Макарыч принес откуда-то из людской кипящий самовар, потом побежал в лавку и вернулся с охапкой кульков и бутылкой вина.

У бабани с дороги и от городского шума разболелась голова. Чтобы унять боль, она перетянула лоб полотенцем и, накрывая на стол, тихо разговаривала с Дуней:

—Живой, милая, в могилу не ляжешь. Твое счастье только зарей заиграло, а чтобы днем светлым ему засиять, надо горя отведать да, может, и смерти в глазищи глянуть.

Дуня с великой осторожностью выставляет из застекленной горки чашки с блюдцами и грустно вздыхает.

Не знаю, бабанюшка дорогая, что и ответить вам. Исплакалась и измучилась я. Все думаю, думаю: убьют Сеню на войне — враз умру.

Нет,— закачала головой бабаня,— враз и зарубленная курица не умирает. А человеку разум дан, чтобы смерть при случае оттолкнуть от себя. Эх, милая, такого ли горя я повидала?! А ишь, живу.

Послушав бабаню с Дуней, я шел во вторую комнату.

Здесь у раскрытого окна, дымя папиросками, сидели Макарыч и дядя Сеня. Они то спорили, то вдруг замолкали, будто сердились друг на друга.

Вот дядя Сеня швырнул окурок в окно, плюнул ему вслед и сказал с досадой:

Не понять мне тебя, Павел Макарыч! — Он сложил ладони и выставил их перед собой.— Вот гляжу на тебя, слушаю, и такое у меня понятие: вроде ты против прибыльщиков, разных там богатеев, купцов, заводчиков, помещиков, но тут же и сомнение: зачем же, к примеру, ты в доверенных у Горкина? Горкин-то, думается, если не миллионщик, то уж из тысячников по Саратову первый.

Да, у Горкина скоро полмиллиона будет. Вот за этим полмиллионом мне, Семен Ильич, и приказано хорониться.

Так...— недоуменно протянул дядя Сеня, откидываясь на спинку стула.— Понимаю. Очень хорошо понимаю. А я, Павел Макарыч, в большом удивлении был. Говоришь ты, как рабочему человеку положено, а одет ровно купец.

—А как же? — рассмеялся Макарыч.— Не кто-нибудь — управляющий! Годовое жалованье — полторы тысячи рублей да к каждому празднику подарки. Впервой-то увидишь, подумаешь: живет Павел Ларин как у Христа за пазухой. А как жил этот Ларин? — Макарыч махнул рукой.— Рассказывать, так и слов, пожалуй, не найдешь. С малых лет сиротствовал. Куда сироте? В люди. Сначала в подпаски, зимой в няньки за кусок хлеба, подрос — батрачонком, а затем и батраком. Спасибо вон,— он кивнул на меня,— дедушка Ромашкин грамоте меня обучил. Между делом он мне буквы пастушьей палкой на песке рисовал, ну, а я памятливый оказался. Нужда из Двориков выгнала вот сюда на Волгу. Кем я тут не был: и кашеваром, и сторожем на барже, и грузчиком, а потом определился в Дергачах у торговца Моршнева по торговой части. Голова не подвела, до приказчика дошел. Должность унизительная. Хозяин на тебя как на вора смотрит, а покупатель мошенником считает. Не знаю, что бы из меня вышло, если бы не случай. Задумал хозяин дочек своих музыке обучать. Привез из Саратова рояль и учительницу.— Макарыч торопливо закурил и, гася спичку в пепельнице, тихо, словно про себя, заговорил:— Любой звали. Любовью Михайловной. Только-только из тюрьмы. Губернатору пощечину дала, слугой тирана обозвала. Да... Двенадцать лет минуло, как ее схоронил, а все думается: «Нет. Жива она и вот-вот войдет». А иногда представится, что и Любаша, и сынишка, и вся наша жизнь с ней приснилась мне. Да оно, пожалуй, и так. За пять лет, что мы с ней прожили, ее дважды в тюрьму сажали. Первый раз год продержали, второй и того больше.

Бабаня заглянула в дверь:

—Макарыч, зови гостя к столу.

За стол усаживались шумно. Особенно весел был дядя Сеня. Меня он потрепал за чуб и заговорщически подмигнул, а Дуне пошептал что-то на ухо. Она радостно, ахнула, всплеснула руками, и лицо ее просияло.

Макарыч, ввинчивая штопор в бутылку, кивал на стол:

Крестная, а ведь ты поскупилась! Для вина рюмочки-то эти маловаты. Там, в горке, попросторнее есть.

Ой, да откуда же я знала! — смущенно воскликнула бабаня и затрусила к горке, смешно двигая локтями.

Вместе со звучным хлопком вытянутой из бутылки пробки с треском распахнулась дверь, и через порог шагнул Горкин.

—Ого, как раз в кон?

—Прошу к столу! — воскликнул Павел Макарыч и пошел навстречу хозяину.

—Нет-нет! Не до угощения, некогда. На-ка вот! — Горкин вытащил из кармана бумагу.— Читай.

Макарыч взял бумагу, отошел к окну. Нетерпеливо покрякивая и, как в ознобе, потирая руки, Дмитрий Федорович ходил по комнате, ни на кого не глядя.

Что же, дело хорошее. Подписывайте! — возвращая бумагу, спокойно произнес Макарыч.

Делать-то его тебе! — громко заявил Дмитрий Федорович и, размахивая бумагой, уже не ходил, а бегал по комнате, сутулясь и встряхивая головой.

Смотреть на него было смешно.

Павел Макарыч взял его под руку, подвел к столу, усадил, пододвинул к нему рюмку с вином:

Дело миллионное, большое.— Он помолчал и заговорил тихо, внушительно: — Вот что, хозяин. Выручите мне двух человек и подписывайте обязательство военному казначейству не на сто тысяч пудов хлеба, а на триста. Баранов мы скупим ему не двадцать, а сорок тысяч голов.

Каких человек? Откуда выручать? — спрашивал Горкин, в упор глядя на Павла Макарыча.

Поначалу вот его,— кивком указал Павел Макарыч на дядю Сеню.— У него повестка, воевать призывают. А в хлебном деле он для меня незаменимый помощник.

Так... Ну?..— И лицо Дмитрия Федоровича становилось менее напряженным, и он перестал сутулиться.

И еще один человек есть. С ним труднее. Но, если мы его добудем, считайте, что дело сделано.

Вон как?! — удивился Горкин.— Кто такой? Где он?

В тюрьме...— глухо произнес Макарыч.

Поняв, что разговор идет об Акимкином отце, я обжегся чаем и чуть не выронил блюдце. Меня охватила радость. Оглядываю присмиревших за столом дядю Семена, Дуню, бабаню, и мне хочется крикнуть: «Вот Акимке хорошо будет!»

—За какие же дела он в тюрьму попал? Убил кого? Ограбил?— расспрашивал Горкин.

Макарыч молчал.

Мне стало обидно, что Горкин так плохо думает сб Акимкином отце, а Макарыч будто боится сказать, какой хороший человек Максим Петрович. У меня застучало в висках, перед глазами опустилась серая пелена. «Никого он не грабил! — собирался я крикнуть.— Его Ферапонт в тюрьму засадил».