Страница 140 из 146
—Видал, чего? — показала она мне обойму винтовочных патронов.— Гриша посылал. Знаешь, к кому? К соседу, что позавчера с войны пришел. У него их целая сума. Двадцать таких-то он мне отсчитал. Часом, он уж такой чудной!..
Мне было непонятно, кто чудной.
—Да Григорий Иваныч! Говорит: «Помогай мне в делах». А какая от меня помощь? Ну ладно, буду самовар греть...
А вечером, когда бабаня и Наташа легли спать, я принялся дочитывать «Отверженных». Иногда мне казалось, что в книге написано не только о Жане Вальжане, Козетте, Гав-роше и Мариусе, но и обо мне. Хотя в книге меня и не было, но в ней были слова, близкие мне: «Революция, братство, свобода», «Баррикады сражались во имя революции». А когда я дошел до главы, рассказывающей, как Гаврош выбрался из-за баррикады, чтобы взять патроны из сумок убитых гвардейцев и принести их сражающимся революционерам, я уже был с ним. И мне не было страшно, что нас убьют. Мы сражались за революцию!..
—Сынок! — окликнула меня бабаня из спальни.— Ложился бы. Поздно. Шуршишь листами-то, сон гонишь...
Я с сожалением закрыл книгу. И не успел еще подняться •из-за стола, как в окно осторожно постучали. Так обычно стучал дедушка. Я бросился в прихожую, коридор и, не спрашивая, кто стучит, выдернул задвижку. На крыльце стоял высокий человек в черном клеенчатом плаще. Полы плаща трепал ветер, они со свистом шуршали, обдавая меня мозглой прохладой.
—Не узнаешь, Роман? — спросил пришедший. Зискинд! Я несказанно удивился. А он перешагнул порог,
приказал:
—Запри дверь да посвети мне чем-нибудь.
Я кинулся за спичками. Но Наташа уже несла коптюшку, высоко держа ее над головой.
—Рано, рано вы ложитесь,— говорил Зискинд, снимая в прихожей плащ.— Как поживаешь, Ромашка? А вы, красавица? Извините, не знаю, как вас зовут... Ах, Наташа! Хорошее имя.—Он отдал ей плащ, а меня взял под руку.—Веди к Марии Ивановне...
Бабаня, увидев Зискинда, и удивилась и растерялась.
Батюшки, Михаил Маркыч! И как же так-то вы?
А вот так,— откликнулся Зискинд, садясь на табуретку возле постели.— Не ожидал я от вас такого, Мария Ивановна. Ну, не схожусь я в убеждениях с Макарычем, с его многими друзьями. Даже Данила Наумыч имеет право на меня сердиться. А вы-то, Мария Ивановна, душевная и мудрая женщина, что же это вы? Для них-то я, может, и недруг, а для вас тот же доктор, каким и был, и...
Бабаня спокойно перебила его:
За добрые слова благодарствую, Михаил Маркыч. Только когда с яблони яблоки трясут, и стволу и веточкам достается.
Что-то я не понимаю вас, Мария Ивановна.
Понимай не понимай, только не обижайся. Однажды ездили за тобой, да ты сам хворал. Потом-то не раз думала послать. Как доктор ты земного поклона достоин. Да где же тебе! Ты вон революцией занятый. Уж совсем было обреклась: помру так помру, а не помру, жива буду.
Хорошо, потом разберемся. Давайте-ка я вас послушаю. Роман, прикрой дверь!
Мы с Наташей сели на диван, а из спальни слышались знакомые докторские команды:
Дышите. Покашляйте. Не дышите!..
Добрый-то он какой! А Гриша на него лютует,— шептала Наташа.— Знаешь, как он его называет? Враг, говорит, всего бедного люда. Не душа его в революцию бросила, а нечистая совесть. Красуется он в ней, как павлин. Птица-то хоть и нарядная, а соколом ей никогда не взлететь. Правда, что ли?
Так же шепотом я ответил, что Григорий Иванович пустых слов не говорит и не один он думает, что Зискинд против бедных, а за богатых.
Господи, страшно-то как! — пролепетала она.
Что же, Мария Ивановна, превосходно! — послышался голос Зискинда.—Сколько вы отлежали? Семь недель? Можно потихонечку вставать и хлопотать по хозяйству. Сразу-то не перегружайтесь. А главное — не волноваться. Я уж больше не буду раньше времени яблоки с яблонь стрясать.— Он рассмеялся.— Ушел с председательского поста. Ну его к богу в рай, как говорят.
Веселый и какой-то необыкновенно оживленный, он вышел из спальни и приблизился ко мне:
—А ты ух какой парнище! — Подсел ко мне на диван, обнял и восторженно воскликнул:—А я горжусь! И тобой горжусь и собой. По косточкам ведь я тебя собрал, по жилочкам. Помнишь, как ты под полицейский тарантас угодил?
Да, я помнил. Только Зискинд казался мне в ту пору не таким говорливым. Бывало, молча посапывая и хмуря брови, он возился возле меня, и я ни разу не видел его улыбки. Я боялся того Зискинда и уважал. А теперь он был каким-то деланно веселым и смеялся натужно, будто нарочно.
—Ты давно из Семиглавого Мара? Как Овчинников, отдал Горкину нетелей? — спрашивал он.— Ты приехал, а дедушки почему нет?
Я ответил, что дедушка, должно быть, еще гонит стадо.
—Да-да, должно быть,— согласился он и, попросив Наташу подать ему плащ, стал прощаться.
Когда я закрыл за ним дверь, мне вдруг тревожно подумалось: «Почему он пришел без приглашения и так поздно?..»
49
Разбудил меня Григорий Иванович. Сонный, я долго не узнаю его. Подрос, что ли, он за ночь? Да чистолицый какой! Брови, обычно сомкнутые над переносьем, разошлись, отлетели к вискам, а глаза будто распахнулись и озорно сверкают.
Какой это фасон — до полден спать? — тихо спрашивает он и торопит: — Вставай живей, пока бабаня...
А что с бабаней?! — И сна как не было. Хватаю с табуретки штаны, рубаху, вышвыриваю ногой из-под дивана сапоги.
Тише, не греми,— толкает он меня на диван, опасливо оглядываясь на дверь.— Тише, говорю, забранит меня Ивановна. Я еще когда разбудить тебя собрался. Не допустила. У меня к тебе дело вот какое! — Он провел рукой под подбородком.— Позарез дело, а она: не смей будить, и все.
—А бабаня встала?
—Фу-у! — отмахнулся он.— Наташа рассказывала, еще потемну поднялась. Сама оделась, постель убрала, потребовала, чтобы дали ей сковородник, и двинулась, как архиерей с посохом. Сейчас на кухне. Уж раздышалась. Говорит, только ноги подгибаются да стенки в глазах раскачиваются. Я ведь словчил в горницу-то попасть. За водой вроде пошел, а сам дверью в сенцах хлопнул —и к тебе на цыпочках. Так что ты аккуратней одевайся. Я к колодцу сбегаю, и посидим, посоветуешь ты мне...
Я оделся и заспешил в кухню.
Опираясь обеими руками на сковородник, бабаня сидела около стола. Черная юбка раскинулась у ее ног, полы белой праздничной кофты выстилались по коленям. Полушалок она не завязала, а небрежно закинула за плечи. Лицо у нее открыто и будто освещено каким-то несказанным светом.
—Проснулся? — с радостной торопливостью спросила она, и этот свет затрепетал в морщинках и морщинах на бледных, одрябших щеках, на темных крыльях рыхлого носа, на синеватых отечинах под глазами, ласковой улыбкой тронул блеклые, запавшие губы, но тут же погас, словно его кто смахнул, потушил. Ровным, строгим голосом она сказала: — Волосы-то ворохом! Умойся, причешись да рубаху чистую надень.
Из-за печки выглянула Наташа, кивнула мне и скрылась.
Бабаня поднялась, пересела на лавку к окну. И такая же она, как и была,— надежная и в ласке и в строгости.
Радостный возвращался я в горницу. Мимоходом сполоснул под умывальником лицо, мокрыми руками погреб свои непокорные волосы, прихлопывая их на затылке и за ушами, чтобы не топорщились. Достал рубаху и, надевая ее, выглянул в окно.
Туманистый серый денек, притиснутый мохнатыми тучами, брел улицей. Стекла в рамах запотелые, в прозрачных промоинах от дождевой капели. Противоположный порядок затянут паутинной сеткой осеннего дождя. В ней глохнут все шумы. Голос и слова Григория Ивановича еще различаю, а вот кто ему отвечает — это растекается в тягучем, едва уловимом шелесте дождя.
—С кем ты разговаривал? — поинтересовался я, когда Григорий Иванович, вытирая сапоги, остановился за порогом горницы.
Он рассмеялся:
—А со своим извечным дружком, с Лушонковым. На том порядке под кленком от измороси укрывается. Стоит, во все стороны глаза пялит.— Переступив порог, Григорий Иванович полез рукой в карман на гимнастерке, вынул записную книжечку, а из нее бумагу. Разгладил ее на столе, а затем, смущенно посмотрев*на меня, длинно вздохнул и попросил: — Глянь, пожалуйста. Пишу-то я, как кура лапой. Да то бы ничего, а вот ошибков страшусь, шут их бери. А тут еще эта ять. Кто знает, где ее ставить? Прочитай, пожалуйста, поправь где надо, а потом уж я еще разок перепишу. Комитету Российской социалистической рабочей партии большевиков в Балакове, — прочитал я три длинные строчки из старательно выписанных букв и с недоумением посмотрел на Григория Ивановича. Он стоял, опершись кулаками о стол, насупив брови. Я вновь опустил глаза на бумагу. Шла строка: От Чапаева Григория Ивановича, 1892 года рождения.