Детство Ромашки

Человек, ссудивший мне десятирублевку, казался мне одновременно добродушным и строгим, и было в его лице, во всей его подбористой и подвижной фигуре что-то приковывающее.

—Он кто? — спросил я Григория Ивановича.

—Да брательник мой. Василий. В Николаевске живет. Приехал отца повидать. Мужик что надо, и голова у него сильно варит. Нас с ним ежели б учить, мы бы делов наворочали! Больше недели он у нас гостюет, и все ночи до зари мы с ним спорим. Все он добивается, чтобы я ему пояснил, куда революция может вывернуть. Говорю ему, что сама собой она никуда не вывернет. По моему разумению, направлять ее надо. На пользу народу направлять. А заглавными в этом деле должны быть большевики. Он соглашается вроде, но тут же и задумывается-. Как бы, говорит, буржуи с помещиками силу над большевиками не взяли. Куда ни кидай, они у власти, и войска в ихних руках. А вчера уж так-то и меня и себя костерил, зачем мы с фронта ушли. Надо бы, говорит, прямо оттуда всеми силами армии сговориться, ружья наперевес—и в атаку на весь капитал.— Григорий Иванович громко вздохнул и протянул: — Э-э-х, кабы так-то можно было... Ан нельзя. С Ма-карычем об этом беседовал.

У почты Григория Ивановича задержал какой-то мужичок. Я не стал дожидаться, когда он с ним закончи? разговор, вбежал в почтовую контору, попросил у телеграфиста бланк для телеграмм и у стоечки с чернильницей в углублении написал заранее составленную в уме телеграмму в Осиновку. Телеграфист принял бланк, выписал квитанцию и выкинул мне сдачу —два медных пятака. Я еще не сгреб в ладонь пятаки с квитанцией, как мою руку накрыла широкая короткопалая рука с желтоватыми рубчатыми ногтями. Я сразу узнал руку Лушонкова. Та же сила в хватке, как тогда на пристани, когда я рассовывал листовки. Он тяжело дышит мне в затылок, и я будто вижу его тупой подбородок над своей головой. Он заламывает мне руку назад, цедит сквозь зубы:

—А ну пойдем...

Я свободной рукой вцепился в косяк телеграфного оконца, а ногами влип в пол. Спокойно жду, что он еще скажет, чтобы затем подпрыгнуть, ударить его голдвой в подбородок. Я даже представил себе силу этого удара, и мне хотелось услышать, как щелкнут его желтые прокуренные зубы.

—А ну-у! — рванул он меня от окошка.

И тогда я подпрыгнул и наддал затылком. Он тяжело икнул, выпустив на мгновение мою руку, а я, извернувшись, толкнул его еще локтем в грудь.

В эту минуту в контору вошел Григорий Иванович. Понял ли он, что произошло тут, или нет, только от двери шагнул стремительно и прямо к Лушонкову:

—Ты чего здесь?

—А тебе какое дело? — зло откликнулся тот, обтирая рукавом прикушенную губу.

—У меня до всего дело,— отрезал Григорий Иванович.

—А у меня вот до телеграфа. Я контроль от комитета народной власти. И на это у меня документ. Пожалуйста, можешь читать, ежели грамотный.— 0?i выдернул из-за обшлага тужурки бумагу и протянул Григорию Ивановичу.

Тот взял ее, просмотрел и, усмехнувшись, спросил:

Зискинд выдал?

Ай не видишь? — У Лушонкова засверкали глаза.

Вижу,— возвращая бумагу Лушонкову, сказал Григо-оий Иванович.— Зискинд твой теперь нуль без палочки.

Ничего подобного! Он еще делов не сдавал, все печати при нем!—И, кинувшись к окошечку телеграфиста, крикнул: — Воздержитесь отстукивать телеграмму. Запрещаю!

Телеграфист, курносенький паренек, медленно повернулся, вперевалочку приблизился к окошку и, еще больше скурносив-шись, отчего на переносице собрались меленькие складочки, тихо ответил:

—Извините, пожалуйста, но я уже отстукал.

Лушонков хлопнул ладонью по подставочке окошка, выругался и вышел из конторы, хлопнув дверью.

—Не унимается человек,— с усмешкой сказал Григорий Иванович, глядя вслед Лушонкову. А когда мы вышли из конторы, развел руками.— Привык он, должно, к должности-то своей собачьей. Ишь, Зискинд еще печатей не сдал! На его глазах того с председательского места сдернули. Александра Григорьевича поставили, меня его заместителем. А он бумагу мне сует.

Против нашего дома Григорий Иванович замедлил шаг и, корябая пальцем у виска, задумчиво проговорил:

Зайти, что ли, Ивановну проведать? Зайду. В прихожей нас встретила Наташа.

Кто приехал-то! — радостно воскликнула она. В горницу меня словно ветер внес.

В спальне возле постели бабани, низко склонившись к ее руке, сидел Макарыч. Его светлые волосы спадали ему на лоб, на виски, на уши. У бабани мелко подрагивали одутловатые щеки, набухшие синевой веки. За ними не видно глаз. Но я знаю, какой теплый, согревающий душу взгляд устремила она сейчас на Макарыча.

Чего ты так встрепыхнулся? Конь о четырех ногах и то спотыкается,— певуче говорила она.— Ничего, поднимусь. Уж теперь-то меня сто евлаших с панталыку не собьют. Знамо, бороздовой-то я, должно, у вас отходила, ну, а борону, надо будет, потягаю.

Ты нам, крестная, везде нужна,— отрываясь от ее руки, тихо сказал Макарыч.— Жаль, нет Нади, в Питер ее услали, а то бы я тебя с собой в Саратов. Там доктора...

А ну тебя с докторами! — рассердилась бабаня.— Полежу денек-другой, и все. Пока еще становая жила не лопнула.

Макарыч увидел меня, шевельнул кистью руки.

—Подойди-ка! —и ласково обратился к бабане: — Крестная, вот Ромашка прибежал. И давайте вместе по-свойски поговорим. Завтра я должен уехать. Телеграммой меня в Саратов вызывают. Побыть с вами и лишнего дня не могу. И вот о чем я просить буду: вам с постели не вставать, пока доктор не разрешит, а тебе, Роман, неотступно быть возле бабани.

Она долго молчала, потом повернула на подушке свое слепое лицо, спросила:

Телёграмму-то отбил?

Отбил.

Где же денег взял?

У Чапаевых.

—Чего же меня не разбудил?

Ответить, что пожалел ее, постеснялся. Бабаня не любила, чтобы ее жалели, обижалась. Усмехнувшись, сказал:

Чай, я уж не маленький — по пустякам тебя тревожить.

Ох, лучше бы вы маленькие были! — тоскливо произнесла она. Но тут же засмеялась: — Вы бы маленькие, а я бы вон как Наташа... Скажите ей, чтобы ко мне прибежала. Да приберитесь вы, умойтесь. Оба ж грязные.

На кухне мы взяли ведро с водой, мыло, полотенце и вышли во двор. Наташа развешивала на веревке белье, а Григорий Иванович, держась за веревку, подергивал ее, словно проверяя, хорошо ли она натянута, и что-то тихо говорил. Наташа украдкой взглядывала на него, и щеки у нее полыхали. Я крикнул, чтобы она шла к бабане, и, зачерпнув воды, собрался сливать Макарычу на руки. Но Григорий Иванович подошел, взял у меня кружку.

Давайте я уж вам обоим солью,— весело сказал он, да вдруг смутился, задергал козырек картуза, виновато молвил, обращаясь к Макарычу: — Извини, товарищ Ларин, не поздоровался с тобой.

Ничего,— рассмеялся Макарыч.— Ведь мы вроде и не прощались. Из Осиновки-то ехали, я в Ершах из тарантаса да прямо в вагон. Уж в Николаевске вспомнил, что и рукой вам с Ибрагимычем не помахал. Выходит, сквитались.

Сливая на руки Макарычу, Григорий Иванович спросил, надолго ли он в Балакове, не задержится ли тут. Отфыркиваясь, Макарыч отвечал, что надобности задерживаться нет. Прямо с дороги он побывал у Александра Григорьевича. Все у него идет как надо. А что Зискинд печати не отдает, невелика беда. Большевистский Совет и без печати хорош.

Да я, видишь ли, Павел Макарыч, за брательника Василия сердцем болею,— с грустью проговорил Чапаев.

А что такое?

Спор у нас с ним. Душой он большевик, а разумом все чего-то разгадать не осилит.

Макарыч стряхнул с рук воду и, улыбаясь, сказал:

Зря беспокоишься. Разум от души никогда не отстанет.

Может, часок выкроишь с ним побеседовать?

Почему же часок? Разговор получится, и вечера не пожалею.

Так я его к тебе притащу! — обрадовался Григорий Иванович.

Нет уж,— беря у меня с плеча полотенце, откликнулся Макарыч.— Сам к нему пойду. Мне о твоем брате кое-что известно. В Николаевске о нем товарищи хорошо говорили.

Правда, что он с фронта с Георгиевским крестом на груди явился?