Детство Ромашки

Так подружка твоя — Долматовская женка? — удивился дядя Сеня.

А как же. Самая задушевная. Вместе росли.

А тот, что у Долматова под охраной живет, брат, что ли, ей?

Какой там брат! — отмахнулась Александра и спросила:— Не то ты не знаешь?. Рядом с Семиглавым, а не знаешь.

Да вот не знаю. Слышал, будто изловил Долматов какого-то на самой грани. Брата ли, племянника ли. И держит в каменной кладовой.

Александра засмеялась:

—Он ему брат, как овечка волку сестра. Шипов это у него заключен. Наш, саратовский. Мой Ваня его знает. Вместе их однажды жандармы-то брали.

В будку заглянул Рязанцев. В казачьем мундире, с шашкой, он метнул руку под козырек:

Дрожки заложены, господин хорунжий! Какие будут приказания?

Забери-ка вот эту штуковину,— указал дядя Сеня на плоский сундучок, окрашенный охрой.— Привяжи его в передке.— И, повернувшись к Александре, протянул руку: — Что ж, до свидания, Александра... вот как по батюшке величать, не знаю.

Ефремовна,— улыбаясь краем губ, ответила она.

Уж вы на меня не сердитесь, Александра Ефремовна. Служба. Ничего не поделаешь.

О-ох, кабы ты всегда такой добрый был, да не казак, может, я бы и помягчала сердцем, а то...— Отмахнувшись платочком, Александра Ефремовна вышла.

Иван Акимович проводил глазами жену, глянул на дядю Сеню, спросил шепотом:

Правда, мне домой снаряжаться?

Снаряжайся. Но пока не приведешь сюда Шилова, ни ты, ни я с места не сдвинемся. Сумей-ка ты это умненько и своей Саше внушить. Понимаешь, Иван Акимович...— Дядя Сеня сжал кулак и легонько стукнул себя в грудь.— Понимаешь, совесть замучила. Третий раз товарищи сообщают, что ждут Шилова. Обещали же выручить.

Ясно.— Иван Акимович, наклонив голову, пошел из будки.

Не заскучал, Ромашка? — обратился ко мне дядя Сеня.

Нет, мне не было скучно. Я смотрел на дядю Сеню. Приладив к поясу кобуру с револьвером, он сунул в карман шаровар еще один револьвер.

—Вот такие дела, Ромашка,— торопливо говорил он.— Сейчас я махну с Рязанцевым к той вербе, повидаюсь с Чапаевым, с Наумычем, поговорим, как и что... А ты отдыхай. Я сейчас прикажу накормить, напоить тебя и спать уложить. Ладно?

Солдат, которому дядя Сеня, уезжая, поручил заботу обо мне, был маленький, узкоплечий, но подвижный и говорун. Лицо у него с узкими глазками, в крупных рябинах, а брови и усы реденькие, словно выщипанные.

Вставай, паренек! Солнце закатилось, ночь воротилась,— выкручивая в фонаре фитиль, с тихим веселым смешком заявил он.— И жалко сладкий сон рушить, да судьба моя хорунжего слушать. Сказал, буди и веди.

Куда? — удивился я.

А к хорунжему. Велено доставить в целости.

Ночь стояла звездная, лунная и белая-белая, будто в вышине над лагерем и за его плетневыми стенами в степи, до самых маров, с звездной высоты лился трепетный прозрачный свет. В нем все казалось одноцветным, бледно-синим: лошади, повозки, палатки, деревья.

Солдат проворно шагал впереди меня и, оглядываясь, поторапливал:

—Жми, парень. Голова думает, руки делают, а ноги носят. Не отставай. Отсталых бьют.

Но я все же отстал. За одной из будок стоял наш фургон, возле него с торбами на мордах Пронька и Бурка, а под фургоном, ткнувшись лицом в охапку сена, спал Серега.

Солдат вернулся и потянул меня за рукав.

—Пойдем, Христа ради. Мне и то, гляди, выговор на ласточкиных крыльях летит.

Скоро мы были возле гряды раскидистых верб, под которыми укрывался белостенный сарай. Под низко напущенной кромкой кровли — узкие отдушины. В них красноватый и какой-то неустойчивый свет.

—Заходи,— сказал солдат, открывая скрипучую дверь.

На проволочных крюках, зацепленных за сучковатый березовый переруб, висели два фонаря с подкопченными стеклами. Под ними у кривого стола с покатой столешницей сгрудились люди. Кто стоял, кто сидел. Первым бросился в глаза Григорий Иванович. Казачий мундир нараспашку, а под ним его рыжеватая гимнастерка. Он осторожно, словно по секрету, спрашивал:

Про Ленина знаете?

Знаем! — раздалось несколько сдержанных голосов.

Мне его видеть не приходилось,— говорил Григорий Иванович.— Но кое-кто из большевиков его видал, вот как я сейчас на вас гляжу. Вон Михаил Иваныч Кожин из Оси-новки не только видал, но и слышал, как Ленин рассказывал

про задачи революции всего трудового народа. Хоть я вам, дорогие товарищи, и с чужих слов говорю, но слыхал я их от самых преданных большевиков. Вон Семен Ильич знает товарища Ларина Павла Макарыча. Давно, с пятого года, Ларин в революции. Врать не станет и другим не даст. Вот чего он мне про Ленина рассказал. Собрались это представители всех партий — эсеры, всякие там кадеты, меньшевики — и начали доказывать, что в России сейчас нет такой партии, которая бы осмелилась государственную власть принять и защитить. А Ленин поднялся и крикнул: есть такая партия! Большевистской она называется! И скажу я вам, правильно это! Мы берем эту власть. Даже вон в Балакове, в селище, где торгаш на торгаше, где эсер Зискинд все было в руки захватил со своими мучниками да лабазниками, мы взяли власть в свои большевистские руки. Конечно, противится он, да спета его песня! И скажу так: вся страна трудовая вот-вот пойдет на приступ, сметать Временное правительство. Насчет этого и постановление партии есть.— Григорий Иванович глянул на дядю Сеню.— Товарищ хорунжий, где же Ромашка?

Я давно стоял, слушал горячую речь Григория Ивановича.

Дядя Сеня сделал несколько неуверенных шагов от стола, но увидев меня, позвал:

—Иди сюда!

Когда я подошел, он обратился ко всем:

—Товарищи, этого паренька я давно знаю. Прислали его к нам с серьезным указанием от партии. Давай, Ромашка, говори, что тебе Макарыч приказывал передать.

Поначалу я стушевался. Но вот желтоватые странички из записной книжки Макарыча возникли перед глазами, и я словно по ним стал читать. Люди придвинулись и с удивлением рассматривали меня.

—Вот так, товарищи,— сказал дядя Сеня и, видимо, собрался с мыслями, подержался за козырек картуза. Затем колыхнул плечом, молвил: — Ясно.— И протянул руку Григорию Ивановичу: — Извиняй, товарищ Чапаев. Думалось до вербы с тобой доехать, там проститься, да видишь...

Он кликнул Рязанцева и приказал ему проводить Григория Ивановича за грань.

Провожать Чапаева двинулись все. Шли, весело переговариваясь, а вышли—остановились, примолкли. Небо над темными горбами маров было багровым и словно раскачивалось. Черные клубящиеся облака то и дело закрывали месяц, горьковатый запах сгоревших трав расплывался в воздухе.

—Опять проклятая каэачня степь запалила,— с досадой сказал Рязанцев.

Степь горела всю ночь и весь день. Говорили, что пожарище бушует страшенный и идет полосой верст на восемьдесят. Со мной в лагере Рязанцев да низенький солдат-говорун со смешной фамилией Горопузов. Всех солдат из команды дядя Сеня разослал. Одни погнали лошадей в косяки к какому-то Нургалиеву, другие в Семиглавом Маре шинуют колеса фургонов, несколько человек он забрал с собой, уезжая с дедушкой и Серегой на Овчинниковы хутора за горкин-скими нетелями. Взял на случай. Если все хорошо сложится, солдаты помогут дедушке сбить гурт, проводят через грань, а может, и до Осиновки его проводят. Мне хотелось поехать с ними.

—Нет, Ромашка,— сказал дядя Сеня,— ты со мной останешься. У меня для тебя большое дело в запасе. А чтобы не скучно было, вот тебе.— И он достал из кожаного мешка, что лежал под топчаном, книгу в зеленом лоснящемся переплете с золотым обрезом.— По случаю в Уральске купил. Знатная книжища.

Книгу я открыл сразу же, как только она оказалась в моих руках, и страшно удивился. Сверху красиво и крупно значилось: «Виктор Гюго», ниже — еще крупнее: «ОТВЕРЖЕННЫЕ», а еще ниже тонкими буквами вразброс было напечатано мое имя: «РОМАН». Я прочитал его вслух и с недоумением посмотрел на дядю Сеню.