Детство Ромашки

Ну, теперь начнет! — проворчал Акимка, выбираясь из-за стола.

Сиди! — дернул его за рукав Михаил Иванович.— Ишь ты еж какой! Мать от души говорит, а ты щетинишься. Это, парень, нехорошо. Ешь дыню, а мы с отцом потолкуем.—-И он обратился к Максиму Петровичу: — Откладывать, Поярков, и часу нельзя. Всех наших надо собирать сейчас же.

С Акимки мгновенно слетела хмурость. Он как-то по-особому стал строг. Глаза, сверкнув, остановились на Михаиле Ивановиче, внимательно, изучающе ощупали его лицо и метнулись к отцу.

Максим Петрович доел кусок дыни, обтер усы и сказал:

Да, собирать надо.

Враз? — с живостью спросил Акимка.

Враз, сынок.

Акимка вскочил и, обдергивая рубашку, торопливо заговорил:

Я, тятька, на Бугровский конец вдарюсь, а Дашутка — по нашей Речной и по Столбовой. Ладно?

Ты бы поел сначала,— взмолилась тетка Пелагея.

Обойдусь! — отмахнулся Акимка и выбежал в сени. Появился с сапогами в руках, присел на пороге горницы и, натягивая их на ноги, крикнул: — Ты, Дашут, долго не рассиживайся!

А я и не рассиживаюсь,— спокойно отозвалась она, вставая из-за стола и перекидывая косу за плечо.— Куда сказывать, чтоб шли? — спросила, сбрасывая с себя фартук и подтягивая с плеч на голову платок.

В мою избу нехай идут. У меня просторнее,— ответил Михаил Иванович.— Ох и дети у тебя, Петрович! — восхищенно произнес он, когда Дашутка скрылась за дверью.

Ох, дети!..— сквозь слезы с трудом проговорила тетка Пелагея.

Поля, что ты, голубушка? — мягко спросил Максим Петрович.

Измаялась я, устала, Максим. Каждый день в глазах гроб. То ты в нем, то Акимка.

Однова живем, соседка! — весело воскликнул Михаил Иванович.—Мы с Петровичем еще пошагаем по земле! — Он встал и, кому-то грозя кулаком, прищурился и зло молвил: — Подождите малость, мы вам устроим гром с молниями!

Скоро Максим Петрович с Михаилом Ивановичем ушли, нас с Серегой дедушка послал убрать лошадей, сбрую, подгрести растерянное сено.

Когда мы закончили дела, Серега принялся стлать постель в фургоне, а я вернулся в избу.

В горнице я застал Акимку с Павлушкой. Они сидели на полу, а между ними были рассыпаны пестрые обточенные камушки. Они играли в них, перекидывая друг другу. Акимка хмуро глянул на меня, сказал:

—Мамка хворая сделалась.— Помолчал и опять спросил:— Какой-нибудь тут разговор, что ль, был?

Я ничего не ответил..

—И как же мне мамку-то жалко, ажник сердце мрет! — вяло покидывая камушки в подол Павлушке, со вздохом сказал Акимка.— А Дашка ровно провалилась,— уже с сердцем заговорил он.— Я вон где блл— туда-сюда версты три. А ей тут всего ничего пробежать. С кем не то язык точит.

Совсем стемнело, когда Дашутка вбежала в избу.

Где тебя шутоломный носил? — недовольно спросил Акимка.

Ой, Акимушка! — всплеснула она руками, опускаясь на лавку.— Ой, чего я видала, чего слыхала!..

Ой да ой! — И Акимка нетерпеливо приказал: — Говори!

Дашутка вытаращила глаза и почти шепотом зачастила:

У Сагуянова в доме свет во все окошки. Видать, там на-роду-у!.. А у крыльца двое каких-то курили и разговаривали. Один шумит: «Теперь крышка Каторжному. Сместили его». Это он, знамо, про дядю Максима. А другой ему в ответ, да со смехом: «Вот, говорит, и добро, рук не марать. А он нехай благодарную молебну заказывает, что цел да здрав остался».

Хватит, замолкай! — зло выкрикнул Акимка и кивнул на Павлушку.— Забавляй вон его. Да гляди, мамке чтоб ни полслова. Понятно? Мы с Ромашкой к Кожину пойдем.— И он порывисто шагнул к двери.

31

Изба Михаила Ивановича, широкая, беленая, с тремя окнами на улицу. На завалинке, поджав руки под грудь, сидела женщина. Лица под напущенным на лоб платком не было видно. Акимка подошел и сдержанно спросил:

—Где они?

Женщина нехотя ответила:

—К Повалишиным ушли.

—Э-эх!..— с досадой выдохнул Акимка и кивнул мне: — Айда!

Молча прошли мы один за другим два длинных переулка. Нигде ни души, ни звука. Сумеречную ночь временами разрывало яркое синеватое озарение. Оно в одно мгновение охватывало полнеба и гасило звезды. Я спросил Акимку, что это вспыхивает, а он отмахнулся:

Пустое. Сполохи в степи играют.

Какие сполохи? — удивился я.

А я почем знаю! Сказывают, когда пшеница созревает, в степи начинают сполохи скакать. Свет такой, как молния,— пояснял Акимка.— Понимаешь, свет. Пыхнет и пропадет. Сполохами он зовется. А пшеница уже созрела. На бахчу ездили, видали. А на жигановском поле уж и копны со скирдами... А это чего же? — внезапно остановился он.

Голубой отсвет сполоха охватил бревенчатую избу с двумя окнами. Охватил и исчез. Изба с высоким и острым шатром стояла черная и выглядела узенькой, смешно приподнятой над землей беленым фундаментом. Акимка толкнул калитку, она глухо ударилась о железный запор.

—Заложились, а окошки завесили,— пробормотал он и, спрыгнув на фундамент, осторожно постучал в окно.

Одна из створок рамы приоткрылась, и до меня долетел шепоток:

Ты, что ли, Мишаня?

Нет, это я, Акимка. Наши у вас?

Рама с шуршанием и тонким дребезгом распахнулась, через подоконник перевесилась женщина, прикрывая плечи платком.

—Ушли они. Поватажились и враз из избы гуртом схлынули. Сказывали, дела какие-то у них немедленные.

Акимка соскочил с фундамента, минуту постоял задумавшись и решительно заявил:

—В школе они. Пойдем!

Но в школе никого, кроме сторожа, не оказалось.

—Бежим к Сагуянову. Может, они там,— предложил Акимка.

Дом Сагуянова стоял над прудом, чернея окнами. Не доходя до него, Акимка устало сказал:

—Пойдем, что ль, домой?

Когда вышли на дорогу, он вдруг живо повернулся ко мне, дернув за рукав, воскликнул:

—Догадался! На почте они!

Мы свернули в переулок, выбежали на широкую Столбовую улицу и скоро оказались перед высоким рубленым домом.

Два окна ярко светились. Акимка с разбегу вцепился в наличник ставни и вскочил на кромку фундамента. Заглянув в окно, радостно прошептал:

—Тут! По провода-м разговаривают.

Мне не вдруг удалось подтянуться и стать на фундамент. Плечо болело. Акимка подхватил меня под локоть, поддержал за ремень. Прямо перед нами, освещенный из-под широкого круга лампой-«молнией», за плоским ящичком с медными планками и какими-то черными коробочками стоял горбоносый человек с тонкими черными усиками над пухловатой губой и глубокими залысинами на высоком лбу. Одной рукой он поколачивал по рычажку, а другой приподнимал узкую белую ленточку и, хмуря темные брови, всматриваясь в нее, что-то говорил. Максим Петрович, сидя у стола, торопливо писал. Михаил Иванович внимательно смотрел на бумагу. Не отрывая взгляда, он что-то сказал. Горбоносый улыбнулся и застучал по рычажку.

—Почтарь наш,— кивнул Акимка на горбоносого.— Раньше только на телеграфе работал, а теперь его на всю почту хозяином поставили. С тятькой сильно дружит. О, глянь-ка, и дедушка Данила там!

Дедушка сидел в глубине комнаты на диванчике, посасывал свою трубку.

—Вот и нашли! — весело и певуче заявил Акимка, спрыгивая с фундамента.— Давай слазь, нечего зря глазеть.— Минуту назад еще мрачный и злой, он вдруг рассмеялся и с беззаботным видом и удальством воскликнул: — Ишь чего надумали, тятьку моего запугать! Да он на них — тьфу, и все! Я и то ни Сагуянова, ни Долматова не страшусь. Они меня еще запомнят! Вот погляди, что я им...

Договорить он не успел. На крыльцо, громко переговариваясь, вышли дедушка, Михаил Иванович и Максим Петрович. Акимка бросился к отцу:

Вы чего же как в землю ушли? Мы с Ромашкой полсела исшастали, вас искали!

Так уж получилось, сынок, ничего не поделаешь,— обняв Акимку за плечи, сказал Максим Петрович.

Вы по проводам говорили? — допытывался Акимка.

По проводам.

Сходка будет?