Детство Ромашки

Агаша метнулась вон из дому.

—А вы ешьте, ешьте,— кивал нам хозяин.— Молочком яишню запьем и гулять пойдем.

В сенях что-то затрещало, а затем хрустнуло, звякнуло, и в дверях появился приземистый мальчишка. Штаны засучены до колен и все в сизой глине. Рубаха спереди ^подобрана под пояс штанов, а сзади свисла. Конопатый, курносый, белесые волосы клочьями во все стороны.

Во, галман мой явился! Где ж ты был? — спросил Перегудов.

А то не знаешь!—сердито отозвался мальчишка.

Ну вот чего с ним делать? — обратился к нам Перегудов.— Повадился рыбачить. В речке нашей щуки с окунями водятся. Так что же думаете? Окунь для него не рыба. Задумал щуку словить. С полночи вскакивает и лазит по берегу. Нет щуки и нет! Кто-то и подшути, что они на бумагу берутся, да не на простую, а чтобы на ней было священное писание. Ну, раз такое дело, он к бабке, а у ней Библия. Враз он ее жиганул — и на приманку.

Не я жиганул, Тимка!—сверкнул глазами мальчуган.

Ты мне голову не затемняй!—постучал Перегудов пальцем по столу.— Не учись на других свои грехи сваливать. Садись-ка ешь. Щука-то, она грамоте не знает, не скоро на столе окажется. Садись!

В горницу влетела Агаша.

Идет! Рубаху надевает. Батюшки! — всплеснула она руками и метнулась к мальчугану.— Колька, где тебя, анчутку, носило? Весь в глине! — Она схватила его за руку и потащила к двери.

Ну, все! Будет парню баня,— рассмеялся Перегудов, а просмеявшись, вздохнул:—Да-а, лихо дела оборачиваются. Раз Гришка Чапаев в них встрял, толк будет. Ух, головастый парень! Он и на фронте все допытывался меж грамотных: не пойму, байт, зачем мы в окопах сидим да в кого из ружьев палим? Там же, поди, в германских окопах, такие ж, как мы, мужики...

Перегудов не договорил. Скрипнула дверь в сенях, и тут же послышался густой басовитый голос:

Можно войти?

Заходи, заходи, Андрей Филимоныч!

Через порог перешагнул кряжистый человек в брезентовой куртке. Он повесил на гвоздь картуз, разгладил седеющие усы и, слегка наклонив лысеющую голову, сказал:

—Здорово были! Хлеб да соль!

Перегудов заерзал на табуретке, подтягивая костыли.

Сиди, сиди! — замахал на него рукой Андрей Филимоныч.— Не гость. Без привету место найду.— Он принес скамейку и, опускаясь на нее, обвел нас взглядом.— Ну, чего же? Будем знакомы. Сказывала Агаша, с хорошими вестями заехали?..

Да ведь как сказать-то... На чей взгляд вести-то,— уклончиво откликнулся дедушка.

— Что ж, потолкуем, разберемся.— И Громов, дуя в усы, скосил глаза на меня и Серегу.

Я понял, что при нас разговора не получится, и, наскоро допив молоко, незаметно дернул Серегу за рукав. Он мигнул мне, мы дружно поднялись и, поблагодарив Перегудова, выбрались из-за стола.

22

Когда окончательно определилось, что мы днюем в Мав-ринке, а может, и заночуем, Серега обрадовался:

—Куда как хорошо! У них тут речка! Бурку с Пронькой искупаем и на лужку попасем.

А я затревожился. Нам же надо и в Семиглавый Map — там дядя Сеня Сержанин,— и в Осиновку, к Поярковым, к Акимке мне хотелось скорее приехать.

—Ничего не поделаешь, сынок. Не с пустыми руками сюда заехали, не с пустыми и уедем,— сказал дедушка.— Просит Перегудов посидеть вечерок с мавринцами.— Покопавшись в фургоне под поклажей, он достал кожаную сумку, в которую мы с ним вместе уложили газеты, и продолжал: — Ничего, к сроку доедем. В Перекопное сам Перегудов берется поехать, а мы завезем Андрея Филимоныча в Ерши — и прямиком в Осиновку. А лошадей и вправду искупайте...

На речку с нами увязался и маленький Перегудов. Он был в чистой розовой рубахе, в холстинковых порточках, вымытый, причесанный.

Мать-то знает, что ты с нами идешь? — спросил я его.

Нет,— хмуро ответил он.

Вернулся бы. Забранит она и тебя и нас.

—Не забранит. Она уж мне взбучку дала.— И, глянув на меня, крикнул: — Не боись! Ее дома нету. Папенька ее по дворам послал.

—Ай вы побираетесь? — удивился Серега. Маленький Перегудов уничтожающим взглядом смерил

Серегу с ног до головы и, отворачиваясь, произнес:

—Ты, должно, с дуринкой! — Сплюнул, шаркнул ногой по кусту чернобыльника и, не распуская сурово сдвинутых широких отцовских бровей, сказал: — По делу побежала. Оповещение делать, чтобы которые мужики и бабы вечером к дяде Андрюхе в избу приходили на разговор. А то, по-бира-а-аться!..

До речки ни он, ни мы ни слова не сказали. День был жаркий. Выкупав лошадей, спутали их и пустили на луг. Маленький Перегудов все время просидел на берегу, обняв колени руками.

—Ты чего не купаешься? — спросил я его.

—Ну ее! — сердито отозвался он.— Три раза тонул. В четвертый-то, сказывают, совсем утопну.

—Э-э-э! — протянул Серега.— Я думал, ты ерой...

—Ерой у нас Горка Лисягин, а я Николай Николаевич.

На обратном пути с речки я попросил Николая Николаевича указать, где стоит изба Андрея Филимоныча. Он указал и деловито пояснил:

—Изба теперь не его. Продал он ее. Бабка Авдотья умерла, ему все подворье отказала, а он Федьке Крючкову продал за муку да за сало.— У своих ворот он остановился, покорябал затылок и заявил: — Я,, должно, к бабушке слетаю. Она нынче пышки на меду пекла,— и побежал через улицу.

Серега хлопотал возле лошадей, уговаривая, чтобы они дюжее наедались, а я, сморенный жарой, рухнул на прохладное и пахучее сено...

Спал, казалось, одно мгновение. Однако, когда пробудился и вышел из сенника, над Мавринкой стоял тихий фиолетовый вечер, а темнеющую синеву неба пробивали первые звезды. Обобрав со штанов и рубахи налипшее сено, я заторопился в избу. Но дверь оказалась на замке. Хотел разбудить Серегу, спросить, не знает ли он, где дедушка, да раздумал. «Где ему быть? Ясно же — у Андрея Филимоновича».

Громовская изба через пять дворов от перегудовской. Снаружи, как и все избы в Мавринке, приземистая, плоскокры-шая, небольшая, а войдешь — удивишься ее просторности. Тут собралось уже порядочно народа. Вдоль окон на лавке теснился пестрый ряд женщин. Мужиков немного, и они как-то рассеяны по избе. На табуретке у печки старичок с узкой длинной бородой подпер впалую грудь сучковатым батожком. У стены на корточках плечо в плечо — два черноусых. У одного на правом глазу черная повязка, у другого — на левом. А среди горницы, подвернув под себя валенок* устроился светлокудрый дядька в полотняной рубахе., Когда я вошел, все разом глянули на меня и замолчали. Однако тишина стояла недолго. Кто-то из женщин с веселым смешком крикнул:

—Уж чего там, Терешка, досказывай!

—Не торопи,— откликнулся светлокудрый. Привстав, он пересел к стене, вытащил кисет и принялся свертывать цигарку.

В эту минуту меня кто-то толкнул в коленку. Глянул: у стены на пучке хвороста сидит маленький Перегудов. Глазенки у него сверкают, плечики дергаются. Поманил меня пальцем, а когда я наклонился, шепотом спросил:

Зачем долго не шел?

А что?

—У-у, тут, парень, ругня была айайская!.. Наташка Хлудова с Кузьмичихой перелаялись. Они вот-вот опять...

Маленький Перегудов еще не дошептал, как по бабьему ряду прошел беспокойный, перебойный говор, а среди него вдруг взвился грубоватый и гневный голос:

Гляньте, как она на меня зенки лупит! Зависти ее одолели. Брала бы сама. Мало, что ли, коров-то у Гузева? А то глядела да пересуживала. Хорошо языком-то талалакать. Мужик у тебя хоть беспалый, а за любого бугая сработает. А мой где? А детишек кто кормит?! — Голос сорвался на всхлип.

Это Кузьмичиха,— зашептал маленький Перегудов.— Ей по зиме бумага пришла: ее мужик на войне убитый.

А Кузьмичиха, переплакав, опять начала:

Я и до твоего батюшки доберусь! Он мне еще за летошнюю молотьбу расчета не дал.

Уж не очень-то батюшка тебя испугается! — выкрикнула Наташка.— На твою лихость у него управа найдется.

Собак, что ли, он на меня спустит? Не запугает. Я лютей любой собаки стала. Увидишь, какую я ему революцию устрою! В ногах у меня накатается!