Весна незнаемая

Во дворе мелькали огни факелов, костер опять горел, сновали туда-сюда темные человеческие фигуры. При виде ночного неба Веселина вспомнила Костяника; эти два ужаса придавили ее разом, и она замерла, прислонившись спиной к дверям хлева. Все ее силы разом кончились, на миг показалось, что сердце не хочет больше биться: невозможно выдержать столько сразу.

Перед святилищем раздавалось множество тревожных и горестных голосов, люди сновали через двор, поднимали со снега неподвижные тела, несли их в хоромину и клали перед священным огнем. Старухи принимались хлопотать, растирать снегом, Веверица выкрикивала заговоры, искусно повышая или понижая голос, кропила жертвенной кровью.

Помалу опомнившись, Веселина пробралась в хоромину. И первой же она увидела свою мать: не утирая слез, бегущих по щекам, Любезна хлопотала над неподвижным телом Яровода. Мальчик был бледен, неподвижен, и в его лице появилось что-то особо тонкое, прозрачное, как будто это была лишь кукла, искусно вылепленная из снега. Веселина заметила брата, но не сразу сообразила, что это значит: слишком она была полна увиденным в хлеву, ни для чего другого в ее душе не оставалось места.

– Люди! – закричала она, едва показавшись на пороге. И голос ее был таким, что погасил общий гомон и заставил обернуться к ней. – Люди! Мать-Туча! Вела украла ее! У меня на глазах забрала!

– Мать-Туча? – повторило несколько голосов.

– Вела? – К Веселине шагнул Щеката.

Веверица вскрикнула и бросилась в хлев, толпа окружила Веселину. Теперь уже никто не кричал: все были придавлены ужасами, сыпавшимися со всех сторон, и просторная хоромина, вместившая несколько сот человек, сейчас казалась крохотной искоркой жизни среди безбрежного моря холодного мрака.

– Вела сказала: корову вернет… – Веселина хотела рассказать по порядку и не могла, голос темноты отдавался в ее памяти и сбивал с толку, слова путались. Из всего сказанного Велой она поняла меньше половины, и непонятое уже рассыпалось, забылось. – Она сказала, что забирает нашу корову от беды, от Зимнего Зверя и Костяника. И что вернет ее тот… тот…

Смутные речи о руках по локоть в золоте казались и важными, и неуместными. «Это не жизнь, это кощуна получается…» Про железные сапоги… толкучие горы… Не то, все не то! Веселина хмурилась и готова была расплакаться, как маленький ребенок, который очень сильно хочет что-то выразить, но не умеет говорить. Она шарила взглядом по толпе, точно искала помощи.

Рыжеволосая голова Громобоя заметно возвышалась над толпой, а лицо с упрямым лбом и настороженными светло-серыми глазами выглядело замкнутым и почти ожесточенным. Медвежью шкуру, в которой проходил весь день, он спустил с плеч и теперь казался до пояса человеком, а ниже – медведем.

И лицо Веселины прояснилось. Это был тот, кого она искала, и она торопливо шагнула к Громобою, не видя всех тех людей, что стояли между ними.

– Ты! – крикнула она с мольбой и отчаянием, с дикой надеждой, будто его-то она и искала так долго, что стоптала три пары железных сапог. – Громобой! Она о тебе говорила! Это ты нашу корову вернешь! Я не хочу к ней идти! Это ты черную тучу разобьешь и меня на волю выпустишь! Она о тебе сказала! Помоги мне! Это ты можешь, только ты можешь!

Никто не понял, о чем Веселина говорит, да и сама она не понимала. У нее было то же чувство, что и вчера вечером: она не сознавала своих слов, но знала, что каждое из них – правда. В ней говорил кто-то другой и обращался не к Громобою, а к кому-то другому, кого он скрывал в себе. Ужас перед Матерью Засух обострил ее внутреннее чувство, которого она сама еще не понимала, и оно выбрало того единственного, кто мог ей помочь.

Вся толпа в хоромине молчала и смотрела на них двоих. На бледных лицах отражались ужас и растерянность. Она обезумела, та, что прямичевцы называли своей Лелей!

Громобой молчал, и вид у него был сосредоточенный и недоумевающий разом: он понимал, что это не шутки, но больше он ничего не понимал!

– Что скажешь-то, княже? – обеспокоенно спросило сразу несколько голосов.

Князь Держимир стоял перед жертвенником, уперев руки в бока, точно спорил с кем-то. И так-то не слишком дружелюбный, сейчас он выглядел мрачнее тучи. Этому способствовала и темная бородка, и черные брови с широким и заостренным книзу внутренним концом, что придавало взгляду синих глаз остроту и строгость. Но сейчас князь Держимир в досадливом недоумении покусывал нижнюю губу. Он не привык отступать, не привык быть в растерянности, но в этот страшный священный вечер под сотней встревоженных, молящих взглядов не знал, что сказать. Прискачи гонец с вестью о новом набеге рарогов, личивинов, о грабежах заморянцев на побережье Полуночного моря – тогда он знал бы, что делать! Тогда он сумел бы и успокоить, и распорядиться, и быстро снарядить дружину и встать во главе ее, чтобы вернуть земле дрёмичей мир и покой. Но сейчас, когда над Прямичевым нависали мертвящие тени зимних духов, он чувствовал себя таким же беспомощным, как последний холоп.

– Не по-доброму начался нынешний год, а продолжается так, что куда уж хуже! – бросил он наконец. – Это не меня, это богов надо спрашивать. Что скажешь, Щеката?

– Я говорил и еще скажу! – Щеката пристукнул концом посоха об пол. – Боги хотят на беду указать, значит, надо нам за собой вину поискать. Чем-то мы их не уважили. Жертву забыли, обряд нарушили.

Толпа загудела.

– Мы приносили жертвы по обычаю, – ответил князь, перекрывая голосом общий гул, и кивнул на черных барашков, все еще лежащих у подножия идола. – Ты сам сделал все, что положено.

– Слышали мы уже сию кощуну! – густым голосом сказал Зней, волхв Перунова святилища.

Выбравшись из толпы вперед, он сразу показался огромен, как туча. Если бы не жреческий посох с бубенчиками, его можно было бы принять за воеводу – это был рослый и могучий мужчина с густой темной бородой и решительным лицом. Бросив на Щекату один презрительный взгляд, он дальше обращался только к князю.

– Никогда такого не было, чтобы Прямичев богов не почитал! Сколько лет стоит земля дрёмичей, сколько лет живет стольный город – таких напастей мы не знали. Беду на нас ветром несет из иных земель, а мы перед богами ни в чем не виноваты.

– Из каких иных? – быстро спросил князь. – Рароги? Заморянцы? Речевины? Они на нас и в прошлое лето ходили, однако волки солнце не ели.

– Дайте я скажу! – Купец Нахмура, товарищ Хоровита, вылез вперед. Сейчас он казался составлен из двух разных частей: так малонарядный полушубок, покрытый коричневато-красным сукном, и синяя шапка на соболе подходили к бледному, испуганному, растерянному лицу. – У тебя, Вестим, – купец нашел взглядом старосту кузнецов, – сынок твой старший сыном Перуна зовется. Кому же нечисть одолевать, как не Перуну? Не всяк город так богат, что сына его держит в кузнецах. Позови-ка ты, княже, – Нахмура развернулся в другую сторону и обратился к князю, – Громобоя сюда да спроси: не возьмется ли он Зимерзлиных детей истребить и прочь от нас прогнать? А если не возьмется, так нечего его Перуновым сыном славить!

– Чужих сыновей каждый на рать посылать горазд! – горячо ответил Вестим. – А мне его боги не на то дали, чтобы я его нечисти в пасть пихал!

– А другим сыновья на то даны? – не сдавался Нахмура. – У меня двое, у Хоровита вон семеро, у воеводы Добромира вовсе один! Они для волчьей пасти рождены-выкормлены? А твоего медведя никто не побивал еще! Кому сила дана, с того и спрос!

Вестим ответил не сразу: на это совестливому человеку возразить было нечего. Свои сыновья каждому дороги.

– Княжич наш тоже не промах! – без прежнего ожесточения сказал наконец Вестим и кивнул на Байан-А-Тана. – Он уже однажды Зимнего Зверя одолел. Нет бы ему опять взяться…

Байан-А-Тан лишь усмехнулся под десятками обратившихся к нему взглядов. Усмешка вышла неуверенная и невеселая. Сейчас его лицо утратило обычную живость и сразу показалось очень некрасивым: смуглое, скуластое, с резкими чертами и крупным носом.