Портрет моего отца

— Нельзя. У меня каждый рабочий человек на счету. И потом, ты что же, хочешь совсем безнаказанным остаться за свои фокусы? Поедете вместе. Ничто так не сближает людей, как совместное преодоление трудностей! Все! Приказы не обсуждаются!

Свет фар упирался в сплошную снежную муть. Благо хоть деревья, стеной стоявшие по краям просеки, не давали возможности сбиться с дороги. Колю Бурлакова и писаря Мартынюка так мотало в кабине трактора, что казалось, сам господь хотел из них душу вытрясти. Отопление было хорошее. Коля расстегнул полушубок, снял шапку.

— Тебя не укачивает? — спросил он писаря.

— Немного, — признался Мартынюк.

— Ничего, меня поначалу тоже уматывало. На них, говорят, хуже, чем в шторм на море. Вот, пососи конфетку, кисленькая.

Писарь сунул конфетку в рот и сказал:

— А ты ничего. Я поначалу думал, Ванек деревенский, а ты ничего. Давай знакомиться, что ли? Меня Александром зовут.

Коля Бурлаков протянул руку и представился:

— Ваня.

Потом они долго ехали молча, да и разговаривать было трудно. Трактор зарывался в снег, и мотор так отчаянно рычал, что перекричать его было почти невозможно.

Так они доехали до развилки, осветили фарами столб. На столбе стрелки с указателями. Одна показывала в ту сторону, откуда они приехали, на пей было написано: «До Москвы 8697 км». Вторая 19 стрелка показывала в противоположную сторону, на Владивосток, а на третьей, торчащей вбок, было написано: «Рымбай — 7 км».

Писарь сказал:

— Ну, слава богу, приехали.

— Не кажи гоп, — сказал Коля.

После поворота ветер стал встречным, сугробы высокими, как барханы. В один такой сугроб трактор залез, мотор взревел на самой высокой ноте, и вдруг рев оборвался с металлическим звоном. Стало слышно, как яростно выл ветер и скрипели деревья.

— Накаркал, — сказал Мартынюк.

Коля пробовал заводить мотор. Ничего не получалось. Надел шапку, взял заводную ручку, длинную, как кочерга, сказал Мартынюку:

— Ты сиди не высовывайся. — И вылез из кабины.

Рот и глаза залепило снегом и ветром. Цепляясь за гусеницы, еле добрался до рыла трактора. Руками откопал его из-под снега, воткнул рукоятку и стал крутить, пока не упал, обессиленный. Мотор лишь один разок фыркнул, и все. Коля влез в кабину, вытер шапкой мокрое лицо. Принюхался, посмотрел на писаря:

— Ты чего?

— Спирт, — сказал писарь и вынул флягу. — На, глотни.

— Не надо. И тебе не советую.

— Ты же мокрый, дурак.

— Ладно, посмотрим, кто из нас дурак. — Коля достал из-под сиденья ветошь, намотал ее на конец заводной рукоятки и протянул руку к фляге:

— Дай сюда.

— Ага! Давно бы так, — усмехнулся писарь, протягивая флягу, но когда увидел, что Коля выливает спирт на ветошь, завопил благим матом и вырвал флягу. — Ну, ты и гад.

Коля не ответил, чиркнул спичкой, зажег импровизированный факел и снова вылез на ветер. Укрепил факел, открыл капот.

Ветер хлестал по кабине, трактор заносило. Писарь высунулся, задохнулся от ветра, спрятал лицо в воротник и крикнул:

— Ну? Долго еще? — Вылез на гусеницу, потому что Коля не отвечал, копаясь в моторе. Прыгнул и сразу провалился почти по пояс. — Черт! Ну что? Хана, да? Кабину выстудило — окачуриться можно. Ваня, давай бросим эту кучу железа к чертовой матери и пойдем пешком! Здесь же немного осталось! Ваня! Дойдем!

Коля обернулся к нему и сказал:

— Попробуй сушняка поискать — надо распалить огонь под днищем, а то и вправду хана. Слышишь?

— Угу, — кивнул писарь.

Отошел к обочине, с трудом выдирая из снега валенки, глотнул из фляги, потряс около уха, много ли еще осталось. Нашел край какой-то коряги, торчавшей из сугроба, ухватился, потянул — не поддавалась. Писарь дернул и повалился в снег. Когда выбрался, шапку найти не мог. В руках остался обломок коряги сантиметров десять. Сплюнул, отшвырнул обломок, поднял воротник. За пеленой снега едва светился факел у тракториста. Писарь снова сплюнул:

— Ну и подыхай тут. — Наклонясь вперед против ветра, пошел по обочине в сторону Рымбая.

Коля обернулся, крикнул:

— Эй! Как тебя… Александр! Сволочь пьяная!

Снял полушубок, потом телогрейку, подумав немного, вынул из карманов гимнастерки документы и снял ее тоже. Полушубок надел на рубаху. Накачал в ведерко мазута, облил им все, что снял, сунул под днище трактора и подпалил от факела. Увидел шапку Мартынюка, подобрал и бросил в кабину. Затем пошел в лес. Снегу там было поменьше. Разрыл ногами и руками большой сугроб. Как и предполагал, в нем оказались сложены недомерки. Стал таскать их к трактору. Натаскав про запас и распалив костер, снова занялся мотором.

Писарь шел, спотыкаясь. Ему было весело. Отпил еще немного, выбросил флягу. Обернулся и погрозил кулаком:

— Это тебе за газовую атаку, литер «Д». Думаешь, я забыл? Ха-ха! Приду, скажу, что ты струсил и вернулся. Накладные со мной? Со мной. А трактор я на базе достану. Чего-чего, а трактор — раз плюнуть.

Он упал в снег, поднялся.

А Коля снова крутил рукоятку. Полушубок мешал — скинул. Рубашка намокла от снега и пота. Наконец мотор фыркнул раз, другой и завелся! Коля сел на полушубок, зачерпнул снег ладонью, сунул в рот. Потом оделся, залез в кабину и рванул трактор с места.

Правую дверцу Коля оставил открытой, двигался осторожно, медленно, ощупывая фарами каждый сугроб.

Он нашел Мартынюка, когда уже были видны сквозь метель огни Рымбая. Из большого сугроба, у края дороги, торчали валенки. Коля чуть не наехал па них. Выпрыгнул из кабины, откопал писаря. Тот лежал, свернувшись калачиком. Мокрые волосы его обледенели и чуть позванивали сосулька о сосульку, нос был белый. Коля расстегнул тулуп на груди, послушал: дыхание, хоть и слабое, было. Растер лицо Мартынюка снегом и втащил в кабину.

В поселок влетел на полной скорости, благо улицы были пусты. На поворотах раскидывал сугробы, пару раз даже задел за углы заборов. И наконец затормозил у медпункта. У крыльца была прибита фанерка с красным крестом в белом круге. Выскочил и загрохотал кулаком по двери. Сонная медсестра открыла:

— Ну, чего хулиганишь?

— Обмороженного возьмите.

— Это ты, что ли?

— Нет, там в кабине.

С помощью санитара вытащили писаря из кабины. Он совсем был плох. Сестричка испугалась:

— Ой! У него пульса нет, мама!..

— Так ведь дышит же, — сказал санитар. — Эх, и какой же крепкий дух из него выходит.

— Подождите, — Коля расстегнул карманы Мартынюка, вынул его документы и накладные с требованиями на грузы. — Ну, я пошел. Я потом за ним заеду, на обратном пути.

Он разбудил прапорщика, заведовавшего складом ГСМ, заставил его найти людей и погрузить бочки с горючим на сани.

На продскладе вышла заминка. Часовой-казах твердо сказал:

— Стой! Кто идет?!

— Слушай, друг, — попытался Коля с ним объясниться, — где твое начальство живет? Мне срочно надо.

— Стой! — приказал часовой и щелкнул затвором. — Стрелять буду!

— Да подожди ты стрелять. Свой я, ты что, не видишь?

— Ложись! — сказал часовой. — Лицом вниз!

— Да некогда мне с тобой.

— Первый выстрел в воздух, — сказал часовой и выстрелил.

Коля упал лицом в снег. Вьюга свистела над ним.

Прошло какое-то время. Коля приподнял голову.

— Ну, долго?

— Лежать, — сказал часовой и снова щелкнул затвором.

— Формалист проклятый. Холодно же лежать.

Наконец послышались торопливые шаги: бежали к складу люди. Кто-то крикнул:

— Илубаев! Это я.

— Начальник караула, ко мне, остальные на месте! — продолжал действовать по уставу часовой. И доложил, когда над Колей остановился тяжело дышавший человек: — Часовой Илубаев, пост номер пять, задержал нарушителя, товарищ сержант!

— Молодец Илубаев! А ну, вставай!

Коля выпрямился и увидел прямо перед собой лицо Лешки Горбатова.

— Тю! — сказал Коля обрадованно. — Леха! Ты? Вот это встреча.

Но Лешка хмуро смотрел на него.