Соловьиное эхо

На следующий день снова в доме все закружилось в вихре Надиного гостеприимства, варилось особенное варенье из прозрачной золотистой «китайки», затем была устроена баня, откуда обе женщины вышли румяные, соблазнительно посвежевшие, с полотенцами на мокрых головах. И тут же узнали от встретившего их на крыльце Ильи Чумасова, что началась русско-германская война.

Отто Мейснер был в это время с визитом к Гарцайму, у которого, по предписанию деда, должен был получить деньги для дальнейшего путешествия, а также и письменное указание насчет последующего маршрута. Но ни того, ни другого магистр не получил, узнал лишь о начавшейся войне и в тяжелом состоянии духа вернулся в дом Чумасова. Встретившись во дворе, оба они сделали вид, что не заметили друг друга. А их жены в это время плакали вместе, спрятавшись в дальней комнате для гостей.

Далее все покатилось быстро. Отто Мейснера, германского подданного, неизвестно с какой целью разъезжающего по России, взяли под надзор и ограничили в передвижении. Полицейские чины В. не знали, очевидно, что с ним предпринимать дальше, и потому ничего пока не предпринимали. Проще всего было арестовать его как шпиона, это стало ясно для всех, даже для самого магистра философии, и он ждал ареста. Но, напрасно промучившись несколько дней, Отто Мейснер, не вынеси больше неизвестности, решил сам идти навстречу угрозе…

Однажды он сказал жене, что отправится в полицию и сдаст револьвер. Жена одобрила это вполне. Отто Мейснер вышел из дома, а Ольга, припав грудью к окну, смотрела вслед, пока он проходил через широкий чумасовский двор к воротам… Муж сильно переменился за последнее время, был коротко острижен после тифа, носил теперь не дорожное мягкое и вольготное платье, а жестко выутюженную тройку и новую шляпу-котелок. Худой вообще, в эти дни он казался вовсе изможденным. Приучился вдруг остро и отчужденно щурить глаза во время долгого молчаливого раздумья. Ольга знала, что это очень одинокий, с доброй душевной изнанкою человек, нравом мягкий, но непреклонный в принятых решениях… И, глядя на то, как он, высокий, прямой, чопорный, идет через двор, по пути деликатно обходя клушу с цыплятами, Ольга вдруг закричала — и опомнилась, но не выдержала и снова закричала, сама себе зажимая рот ладонью. Проснулся и сел в кроватке ребенок, закачался, словно цветок, сонно блуждая вокруг глазами. Но, не обращая на него внимания, Ольга кинулась вон из комнаты, с отчетливым ужасом сознавая, что не сын, а муж сейчас нуждается в ее помощи и защите.

Она перебежала через пустой двор, курица с тревожным и грозным криком отскочила от ее ног, встопорщив перья, Ольга выбежала на улицу, но по обе стороны этой немощеной, пыльной улочки было безлюдно. Лишь у ближнего поворота к реке стоял на высоком берегу какой-то заезжий кочевник в шапке, в кожухе, с верблюдом в поводу, любовался плывущими по Волге баржами и пароходами. И тут шевельнулся под сердцем женщины ее второй ребенок.

Ольга вернулась в чумасовский дом и с тех пор больше не видела своего мужа. Магистр философии исчез, словно растворился в белесом воздухе полудня, выйдя из ворот дома на пустую, безлюдную улицу.

Глава 8

Словом, исчез человек и оставил в чужом доме жену с ребенком на руках да с другим во чреве ее и без гроша денег, без надежды и защиты перед разгорающимся пламенем невиданной войны. Илья Чумасов рвался на эту войну добровольцем, но Надя его не отпускала, и он от патриотизма сделался черносотенцем, издали нехорошо смотрел на гостью, желая, видимо, вышвырнуть вон из своего дома жену враждебного германца. Светло-русая, волоокая, с широким розовым и чутким ртом, Надя совсем извелась в эти дни, то удерживая за штаны рвущегося на фронт мужика, то оттирая его в сторону от беззащитной своей подруги, на которой лабазник хотел выместить свое черносотенное зло. Илья порвал с торговым патроном Семеном Гарцаймом, хотя тот был русского подданства и уже два поколения его рода прожили на Поволжье, и от этого шага лабазник потерпел только убытки, заработал насмешки от своих же приятелей по делу и в результате еще больше ожесточился. Он чувствовал, что в эти дни пришло к нему пробуждение, и, пробудившись, он понял, кто таков и для чего живет на свете, — но объяснить этого стеснительный Илья не мог никому, а без этого объяснения никто не мог его понимать. Илья Чумасов был ловкий, с мускулистым телом человек, созданный для военного дела, веселого, открытого хищничества, — словом, для приложения рук ко всякого рода воинской драке, будь то на мечах и саблях, как в старину, или с огнестрельным оружием, как теперь. Но баба взяла над ним верх, поднасела и придавила, приперла к стене и тычками кулаков и широких круглых коленей загоняла его в дальнюю комнату, где и держала взаперти. Выйдя к гостье, Надя быстро ласкала чужое дитя, ревела вместе с Ольгой и клялась ей, что ничего не случится: все будет хорошо и он, злодей, любит и потому ни на какое лихо не пойдет. Но однажды Илья выскочил в окно и убежал-таки на войну и уже с австрийского фронта написал жене письмо, начинавшееся с «чистосердечного поклона и наилучших пожеланий законной супруге Надежде Прохоровне».

Пошло тоскливое, тихое время у двух женщин в большом доме, зимою Ольга родила второго ребенка, а когда вскрылась весною река, Надя повезла всех на пароходе в Х…ск, оттуда на телеге, в дальнюю слободу, где жил ее отец — старый водолив. У него и остались женщины, ставшие одна для другой необходимее сестры или матери, ибо в общей горести посетила их большая и неубывающая радость человеческой дружбы.

Отец Нади был молчаливый работящий старик, давно овдовевший, проживавший в одиночестве, на отшибе с края слободы, в старом большом доме, стоявшем на высоком берегу Волги. Прибытию гостей и наполнению живым духом своего заброшенного жилья старик был, видимо, рад и хотя ни слова не сказал в подтверждение этого, но трудиться и хлопотать стал еще усерднее. Это был длинный сухожильный седой старик с таким незначительным, хотя и вовсе не уродливым, странным лицом, которое невозможно представить в памяти, когда перестаешь его видеть. Казалось, что он и создан Господом Богом не для того, чтобы кому-нибудь броситься в глаза и запомниться, а единственно для работы. И человек словно знал это и покорно, с виноватой, тишайшей кротостью принимал свою участь: работать, работать и работать. Благодаря его трудам прожили большой семьею всю германскую войну, и после революции войну гражданскую, и выжили в чумной поволжский голод.

Илья же Чумасов появлялся однажды — пришел с винтовкой ночью, провонявший потом, завшивленный, неузнаваемо постаревший и осатаневший. Он был не в ладах с установившейся тогда красной властью, поэтому прятался и через несколько дней ушел в какую-то местную небольшую банду. А спустя недолгое время он был найден мертвым на крутой дороге, ведущей к дому тестя, — туда он приполз, оказывается, после того, как его скинули в рукопашной схватке с высоченного железнодорожного моста и думали, что готов, однако ночью он пришел в себя и протащился в темноте несколько верст.

Почти десять лет не видевшая мужа и давно уже отвыкшая от него, Надя хоронила его спокойно, как чужого, слезинки не пролила. Но что-то изменилось в ней, наверное, после этой устремленной к ней жалкой смерти мужа. Стала она угрюма, часто покрикивала на молчаливого отца, на Ольгу, детей. Начала помногу неразборчиво есть, толстеть по-бабьи, одеваться во что попало. Серые любопытные очи ее потускнели, плечи раздались, улыбка почти исчезла с лица, слез вовсе не было. И только в двадцать пятом году, когда Ольга с большими уже мальчиками решила вернуться на родину, на Дальний Восток, хмурое равнодушие оставило Надю, и заплакала она, буйно загоревала, как бывало прежде.

Отец ее уже оглох, еле шевелился в своей старательной работе, и Наде было страшно представить, что останется одна, без Ольги и детей. Правда, к тому времени начала встречаться Надежда с каким-то железнодорожником с дальнего полустанка, но у того была больная чахоткой жена и пятеро детей. Последнее прощание подруг было, наверное, тяжким, но мы ничего не знаем об этом, — пусть слезы их представятся нам светлыми и прощальные слова печальными и красивыми. Была у них редкостная дружба, которая сберегла и сохранила жизни, — и мне об этом говорить уместнее всего: я внук Отто Мейснера, потомство которого спасла эта дружба.