Соловьиное эхо

Глава 6

Таким образом познав первую радость боевой победы, Отто Мейснер с женою и ребенком продолжал свое долгое путешествие. Оно затягивалось из-за частых остановок в пути, вызванных болезнями малыша, которому в далеком будущем надлежало стать моим отцом. Нам известно (мы из рода Мейснеров, любили слушать рассказы бабки Ольги о своем замужестве, да только рассказывала она не часто, сурова была старушка, и семейное предание о нашем немецком дедушке складывалось из разрозненных кусочков, услышанных то одним, то другим потомком магистра от постаревшей его супруги), мы слышали не раз, что путешественники все же благополучно добрались до Тувы и нашли мистера Джошуа Стаббса. Очевидно, Отто Мейснеру удалось наконец-то приложить линейку к волокнам знаменитого местного асбеста. Но достоверных сведений об этом важном моменте не сохранилось, как и подробностей о пребывании Мейснеров в доме английского промышленника. Почему-то так вышло, что об этом периоде путешествия бабка не успела рассказать никому из потомков, и теперь, когда уже нет ее в живых, нам известно только то, что по пути их чуть не съели волки и что прибыли они к англичанину с больным ребенком — у моего отца начался сильнейший понос. Никаких записей Отто Мейснера о пребывании в Туве также не сохранилось. Лаконично составленные заметки о путешествии магистра по России заканчиваются рассуждениями о ягнятах, упоминаниями о волках и соловьях. Возможно, бумаги бабка частью утеряла при переездах от одного сына к другому или еще раньше, при переселении в конце тридцатых годов с Дальнего Востока в Казахстан, — бабка тогда порастеряла в дороге много вещей, в том числе и матросский сундучок, который только чудом через несколько лет был обнаружен в доме одного знакомого в Чимкенте и возвращен владелице со всеми реликвиями, содержавшимися там: бумагами, крошечным помятым кофейником, изъеденным молью клетчатым пледом, опасной бритвой с костяной рукояткой, полосатым бухарским халатом и т. д… А возможно, заметки магистра о Туве не были утеряны, их попросту могло и не быть, потому что Отто Мейснер больше не вел записей. Не оказалось, вероятно, чистой бумаги под рукою: она разлетелась по воздуху, подобно стае белых птиц, когда выхватило ветром из раскрытого сундучка. А у промышленника-англичанина тоже, к примеру, не оказалось бумаги, за исключением конторских книг и настольной Библии. Наверное, был тот Джошуа Стаббс великий практицист и старый холостяк, раз не побоялся забраться в такую глушь, и не любил он никому писать писем, и постоянно закалял здоровье, обтираясь на веранде своего дома снегом, который приносил ему в ведре слуга. Оттого, возможно, и был он красен лицом, дышал тепло и мощно, одевался легко и носил шапку с поднятыми наушниками, невзирая на свирепые тувинские морозы. Проживал еще в резиденции мистера Стаббса, скажем, какой-нибудь нахлебник, быть может его спившийся кузен, Стаббс провез его через Индию и далее через пустыню Гоби караванными путями на верблюде, а теперь насильно лечил от алкоголизма. Развлекая своих случайных гостей, скучающий промышленник любил подразнить кузена — несчастный совсем озверел без спиртного и у каждого вновь прибывшего гостя выпрашивал, таясь от Стаббса, водки или хотя бы стаканчик самогона, — мистер Стаббс вслух рассуждал о том, во что обходится день жизни его никчемного родственника. «Вот один день моего пребывания здесь, — говаривал промышленник, — дает среднюю прибыль примерно в тысячу сто гиней, а на содержание мое уходит примерно в тысячу раз меньше. Так позвольте спросить, господа, есть ли польза от жизни такого грешника, как я? А вот день моего славного родича обходится гораздо дороже, ибо он курит сигары, ест много баранины и при случае, вот как сейчас, отнюдь не прочь пропустить стаканчик. Тогда как прожитый им человеко-день прибыли никакой не приносит!»

Имела ли место подобная шутка мистера Стаббса или нет, не беремся утверждать. Нам также не известно, когда и при каких обстоятельствах покинули Мейснеры резиденцию английского концессионера, — и все же пусть темное пятно неизвестности станет светлым, отпечатавшись, словно негатив, на бромистом серебре нашего воображения. А теперь, незабвенные мои, немного туда проявителя, добрых помыслов в душе — и мы увидим, как на пустой поначалу белизне вдруг проступают какие-то контуры и силуэты. И вот они становятся отчетливее, на глазах теряют загадочную призрачность полунамека — и мы видим мистера Стаббса и мистера кузена, вышедших на парадное крыльцо резиденции проводить отъезжающих гостей. В глазах подагрического родственника Стаббса стоят, похоже, слезы: уж он так привык, прикипел одинокой душой к молодой семье, особенно к доброй Ольге, которая тайком, жалея несчастного алкоголика и не в силах вынести зрелища его мук, постепенно передала ему весь спирт из своей дорожной аптечки, даже выцедила его из металлического никелированного тубуса, в котором содержался походный шприц для инъекций. Сам краснолицый мужественный концессионер также взволнован, крепится, оглушительно крякает, чтобы скрыть охватившие его чувства. Старый холостяк влюбился в младенца, который пил материнское молоко и ел кашку, а после марал пеленки с такой неукоснительной последовательностью и энергией, словно был отлично налаженной машиной простейшей и прекрасной жизни. И перед фактом такой рациональности сердце Стаббса не устояло. Бывало, войдя с морозного воздуха в дом, он долго, словно пес, принюхивался и затем ворчал: «Провонял Мейснеров наследник все углы в коттедже, негде спастись, черт побери». И затем, раздевшись, грел руки возле печки, после этого шел на половину гостей, чтобы подать хваткому мальчишке свой толстый волосатый палец… А теперь малыш уезжал, и вряд ли когда-нибудь еще появится в доме Стаббса столь странное и чудесное существо. Хозяин с грустью думал об этом и неуклюже махал рукой:

— Прощайте, прощайте, друзья!

Предположим, стоял конец февраля, и неистовое солнце Центральной Азии по-весеннему бушевало в пустом небе, заливая своей радиацией плоские пустыни и острозубые горы Тувы. Искоса направленные к земле, прямые копья солнца пробили в чахлом снегу наклоненные в одну сторону скважинки и желобки, и весь этот изъеденный, словно ощетинившийся снег постепенно испарялся кристалл за кристаллом, не превращаясь в воду. И уже скоро вскроются таежные реки, лягут влажной сетью на землю, перекрывая все дороги, — как же тогда ехать нашим путникам? Но прочь все сомнения, вперед, вперед! Новый кучер сидит на передке повозки, неизвестно, кто он, откуда и где его дом и семья. Нетерпеливо оглядывается он на своих седоков, и в ушах его шумит то же самое: «Вперед! вперед!» Отто Мейснер и его жена с ребенком сидят в странного вида повозке, напоминающей древнюю русскую ладью. В нее впряжены не кони, а три больших волка, и мы узнаем тех самых зверей, которых убил в схватке наш храбрый магистр философии. И вот наконец долгое прощание завершилось, прозвучало надо всем бодрое окончательное «гуд бай» Стаббса, и повозка тронулась с места. Она сначала поплыла низко над землей, затем все круче стала забирать в высоту, и вскоре уже далеко внизу остались дом Джошуа Стаббса, и сам он, и его родственник, оба машущие шапками вслед улетающим.

Волки стлались в полете, сокращая и вытягивая свои мощные тела, возница неподвижно восседал впереди, не оглядываясь на седоков, и долгое путешествие началось. Они взмыли над землей весной 1914 года, и с того времени оставшийся под ними огромный шар планеты вращался вокруг своей оси без них.

Возможно, тех, на чье благосклонное сотворческое внимание я уповаю, и охватит некоторая неловкость за всю эту полувоздушную, заоблачную фантасмагорию, предложенную их внутреннему взору, за бедных волков, сначала убитых, а потом впряженных на манер ездовых собак в странную ладью-повозку, за кузена-пьяницу и четырех смуглых воинов с копьями в руках. Но пусть терпеливые наблюдатели представят себе тревогу внука Отто Мейснера и самого этого рыжеволосого внука, сельского учителя, одиноко сидящего в позднее ночное время за широким некрашеным столом. Перед ним лист беспощадно чистой бумаги, и скрюченный белый волосок, знак его ранней седины, лежит как раз посреди листа, едва заметный на ослепительном фоне, и учитель поспешно сдувает упавший с его бренной головы волос, — а рядом на ничем не покрытой столешнице высится темная бутылка, из горлышка которой торчит кривая яблоневая ветвь, вся усыпанная розовыми соцветиями. И, прикоснувшись кончиком остро заточенного карандаша к бумаге, он выводит: вам в молодости снилось, например, такое, что вдруг далекая, плавная линия горизонта (земля вокруг лежит плоская, круглая, как подсолнух, и всем существом своим ощущаешь неприкрытую уязвимость свою, и так сладко пахнут цветы яблони!) — весь видимый край земли вздыбился и разломился на куски, и взметнулись на страшную высоту дымовые грибы… Как неловко скользящему карандашу выводить на бумаге это несозвучное «дымовые грибы», — нет такого в земной природе, быть не должно, а слова, отражающие истинные соотношения мира, всегда сочетаются гармонично. Но ведь были такие сны, и это святая правда, — и каждый раз во сне, утратив последнюю капельку надежды, твоя душа прекрасно знала, что это за грибы выросли на краю невидимого мира и какая последует теперь кара (иного слова нет!) вслед за подобным чудовищным разрушением синих небес.