Страница 36 из 136
— Да ты и сама перепугалась, — заявил я, — по лицу видно было.
— Вот и нет! — сжала она кулачки.
Нет, я ошибался насчет Саёри. Она из этой четверки не самая уморительная. С Нацуки можно просто лулзы непрерывно ловить. Коротышка генерирует их даже, так сказать, в отсутствие внешних стимулов.
— Давай не будем лгать ни себе, ни друг другу, — напустил я в голос побольше вкрадчивости, — ты была в ужасе.
— Не была! — рявкнула Нацуки, — Давай сюда свой стих побыстрее, и закончим с этим!
Спорить я не стал. Взамен получил еще один нежно-розовый лист бумаги с кавайной кошачьей мордой в правом верхнем углу. Вот и как после такого Нацуки может отрицать, что она, черт возьми, миленькая? На листе размашистыми, прыгучими буквами было выведено «ЭМИ ЛЮБИТ ПАУКОВ»
Поскольку я неплохо его знал, то вчитываться не пришлось. Гораздо любопытнее было понаблюдать за реакцией на мое стихотворение.
Точнее, за тем, как она менялась. По мере того, как взгляд спускался по строчкам, Нацуки смягчалась, и скоро ее лицо стало неожиданно… задумчивым. Не то чтобы я думал, что эта птичка держится в воздухе только на силе гнева, но видеть ее такой было непривычно.
— Вышло… неплохо! — наконец заявила она, — гораздо лучше, чем то, что ты приносил вчера. Конечно, прям большого природного таланта я не вижу, уж прости, но движешься в правильном направлении. Не заумно, не уныло и достаточно красиво. Я бы сказала, что из десяти потянет на четыре… с половиной.
— Че-т маловато как-то, — заметил я.
Нацуки всплеснула руками.
— Ты чего? Это очень щедрая оценка! Никто в клубе не пишет на десятку, даже я! Даже Моника со своим вчерашним стихом только на семерку натянула. Но ты ей не говори, она перфекционистка, расстроится, если узнает.
Последнюю фразу коротышка произнесла заговорщицким полушепотом, наклонившись ко мне. Я искоса поглядел на главу нашего клуба. Сейчас она обменивалась произведениями с Юри и читала опус про енота. Или, по крайней мере, делала вид. Наверное, после того, как просмотришь эти стишки десять тысяч раз, то уже каждую закорючку на бумаге знаешь. Незавидная ситуация.
— Я тоже пауков не люблю, — вырвалось у меня, — не боюсь, конечно. Просто в детстве как-то по телевизору попался один фильм ужасов про пауков-мутантов. И там была сцена, как один такой вылезает из башки у космонавта. Я жутко застремался, так, что все ногти себе обгрыз к финальным титрам. А потом мама сказала, что у тех, кто грызет ногти, в животе тоже такие пауки заведутся. И ночью, когда я буду спать, они полезут наружу. Ногти я, конечно, больше не грыз. Но пауков с тех пор недолюбливаю.
— Не понимаю, — фыркнула Нацуки, — ты всю жизнь такой странный, что ли? Как вообще можно ужасы смотреть? Юри тоже жить без них не может…
— Суть не в этом, — продолжал я, игнорируя ее вопросы — мне вот пауки не очень, и они правда волосатые и неприятные. Поэтому я бы никогда не смог жить в Австралии. Представь, приходишь ты утром почистить зубы, открываешь шкафчик с зубной пастой, а на тебя оттуда птицеед прыгает. Прямо в морду. И ничего не поделаешь, он там поселился уже. Причем, может, даже раньше тебя.
— Кошмар какой, — Нацуки закусила губу, — и как там люди выжили вообще?
— Да норм, — пожал я плечами, — они привыкли, не обращают внимания. То есть, там каждый знает, что надо одежду вытряхивать, садовую мебель просматривать время от времени… словом, быть начеку. Я вот к чему веду. Есть люди, абсолютно замечательные во всех отношениях. Добрые, умные, внимательные, понимающие. Может, они круто готовят, поют или пишут рассказы. И вдруг ты об одном таком человеке, твоей подруге, или, может быть, сестре узнаешь, что она разводит пауков. В большом террариуме. Может, даже мышей им покупает в зоомагазине. И что с того? Если она не использует этих пауков во зло, например, яд у них сцеживает, чтоб кого-нибудь травануть, разве это вредит? Пусть гладит этих тварей по спинкам сколько влезет, от этого доброта, внимание и хороший голос никуда не деваются.
Нацуки молчала. На самом деле я не был уверен, что прям досконально въехал в смысл произведения, но почему бы не помахать бритвой Оккама и не взять то, что лежит на поверхности?
— Мой тебе совет, — сказал я, возвращая розовую бумажку, — затуси с Эми. Тебя никто не заставляет заводить тарантула. Но ей будет приятно. И рассказывать никому ничего тоже не стоит. Вспомни, как ты обозлилась, когда Моника позавчера всем хотела твои стихи показать.
— Ой, не занудствуй, Гару, сразу на старика становишься похож, — отмахнулась Нацуки, — все, я пошла!
Удаляясь, она ворчала что-то в духе «понаберут душнил, а потом в клубе и поговорить, кроме Саёри, не с кем». К несчастью, беседу с Саёри пришлось отложить. Сейчас та направлялась ко мне.
— Садись, — похлопал я по сиденью.
Подруга так и поступила, но извлекать свое стихотворение не торопилась. Вместо этого она уставилась на меня. Пристально смотрела, как будто на диковинку в музее. Или заформалиненного уродца в Кунсткамере, хех.
— Как ты себя чувствуешь? — наконец спросила подруга.
Я пожал плечами.
— Пойдет. Вообще не знаю, что это было, если честно. Наверное, пора поменьше кофе пить, а то мотор барахлить начинает.
Она крепко сжала мое запястье, почти стиснула.
— Гару, ты только береги себя, ладно? C таким не шутят, — губы слегка задрожали, — когда ты упал… я… я подумала, что ты…
«ГАРОЧКА ТЫ ЩАС УМРЕШЬ» — прозвучала в моей голове слишком хорошо знакомая реплика. И душа отлетает в Гагры. С самим Якиным.
Я еле сдержался, чтоб не рассмеяться. И правильно сделал, потому что момент был бы безвозвратно испорчен. Не хотелось обижать Сайку.
— Пообещай мне, что сходишь к врачу. Юри права, это может быть опасно. Я боюсь…
— Саёри, да все же…
— Нет, Гару, — хватка стала еще крепче, — пожалуйста. Ради меня.
Лучше не буду артачиться, а то опять расплачется.
Так, стоп. Артачиться-расплачется.
О Х Р Е Н Е Т Ь
(да ты стихами начал думать, рифмами и панчами, брат)
— Хорошо-хорошо, — успокоил я ее, — обязательно схожу. Но завтра. Сегодня у нас же вечер посиделок, помнишь? Ты какие чипсы любишь больше?
— С к-крабом, — шмыгнула она носом.
Тьфу, гадость какая. Никогда их не брал, вкус просто омерзительный. С другой стороны, некоторые, вон, пауков любят.
— С крабом так с крабом, — не стал спорить я, — давай сюда свои стихи.
Она снова принялась рыться в сумке, но сегодня обнаружила нужную бумажку гораздо быстрее. Насколько помню, сегодняшний стих должен был называться «Бутылочки». И лучше бы он был про те бутылочки, которые я по всему замечательному городу Ревашолю искал. Но увы.
— Ты-то как сегодня? — поинтересовался я, глядя на нее поверх листка.
— Вполне, — Саёри улыбнулась, но без особого энтузиазма, — с одной стороны, сегодня на биологии неплохо поработала, а с другой — в пятницу будет контрольная по физике, а у меня там даже конь не валялся…
— Бо Джек, — пробормотал я, — конь Бо Джек.
— Кто? — она вопросительно подняла бровь.
— Неважно, — произнес я, — один знакомый мизантроп. Замечательные стихи получились, Саёри.
— Спасибо, Гару, — она старалась на меня не смотреть. Потому что теперь знала, что образы в стишке для меня прозрачны. Совсем как бутылочное стекло, — и твои тоже. Но почему они такие грустные? Ты… ты по кому-то скучаешь?
Я склонил голову и задумался. Конечно, хотелось бы вернуться домой, врать не буду, к привычной жизни, работе, к нормальному, не подростковому телу наконец… Но скучать… По кому? По коллегам, с которыми я стараюсь видеться как можно реже? По родне, визиты к которой неизменно заканчиваются взаимными упреками и обидами? По Милке? Смешно. Мы стали далеки друг от друга еще до того, как прекратили вместе спать.
— Нет, Саёри, — ответил я, — это просто образ. Образ и больше ничего.
Лучше об этом сейчас не будем. Как говаривал старина Хэнк Хилл «Лишний раз много не думай, а то додумаешься неизвестно до чего». Отличный был дядька, хорошо понимал в пропане.