Страница 3 из 4
– Почему бабушка не ездит к нам в гости, а только мы к ней? – спросила Соня.
Юра был готов: как и полагается, берлинскую стену обслуживала изворотливая пропаганда.
– Как почему? Далеко ведь. Бабушке тяжело.
– А мама почему с нами не ездит?
– Разве ты не понимаешь, почемучка-Сонечка, что у мамы дома много дел? Пока мы ездим к бабушке, мама и полы помоет, и обед приготовит, и постирает, и маникюр-педикюр сделает. Вон сколько всего. А пока мы дома, ей некогда. Она бабушке приветы передает. Я, правда, иногда забываю…
– Тогда, можно, я буду от нее приветы передавать? Раз ты забываешь.
Семьсот пятьдесят, стало быть. Считая семьсот, потраченные на бензин, половину которого он выкатает до выходных, на свидание с Таней останется три триста.
Нет, маме, наверное, придется отказать.
Поймал себя на этом “отказать”, усмехнулся. Прямо как мелкий чиновник с набором судьбоносных штампов: “разрешить”, “отказать”, “направить на согласование”.
Вспомнил, как в детстве заставлял ее брать такси, когда она возила его на кружок рисования: “Не поеду на автобусе, меня там тошнит”. Он не любил рисовать, а она мечтала сделать его художником. Вот и вредничал. Из вредности и рисовать, наверное, не выучился. Нелегко ей было выкраивать на такси. Растила его одна, без мужа. Студенческая любовь, так и не закончившаяся браком: отец Юры сбежал в науку. Единственный написанный им фолиант, который Юра осилил, – “Гунны: долгий путь в Европу”.
Однажды вместе с Викой видели его по телевизору. “Как вы похожи, – сказала Вика.
– Жуть”. И ему тоже было жутко осознать, что где-то живет чужой человек, подаривший ему жизнь. А лет через двадцать он сам станет вот таким. Вот такие языки залысин лизнут ему голову. Вот такие складки задрапируют нижние веки. Вот так он будет облизывать сохнущие губы. Разве что не сможет вот так рассуждать про историческую судьбу гуннов, про взаиморождение, про перекрестное опыление культур – и за это его не покажут по телевизору.
Тетя Люда – давняя мамина подруга. Когда-то учились вместе на мехмате. После университета подруг-отличниц пригласили в засекреченный городок с номером вместо названия, в комариные царства посреди сосновых лесов. Мама с годовалым младенцем Юсей на руках отказалась. А Люда уехала. Теперь вот в Москве.
Они надолго потеряли друг друга, бывшие отличницы мехмата. Пару лет назад тетя Люда разыскала маму. Все это время пишет и звонит, приглашает в гости.
Заманивает то рассказами о грибных прогулках, то обещанием сводить в Большой театр. Жизнь ее в засекреченной глуши прошла без семьи. Да и в Москве не задалось. “Был кто-то, недолго”, – бросила как-то мама, в очередной раз рассказывая ему о тете Люде. И плечом пожала. И в этом жесте будто соприкоснулись две судьбы. Одна началась буднями матери-одиночки в полуразвалившейся общаге с общей душевой и туалетом – и вот увенчалась одиночеством училки-математички из интерната для трудных подростков, которая живет на нищенскую зарплату и редко видится с внучкой. Вторая началась совсем иначе, с парабол и синусоид, с секретных железяк для оборонной промышленности, а привела, кажется, туда же – в одиночество, пусть и подслащенное столичной пропиской в трехкомнатной сталинке.
Мама приехала ровно в семь.
Пошли на лоджию курить.
– Я так подумала: что мне тут все лето одной? Твои когда вернутся?
– Через десять дней.
– А отпуск у Вики когда заканчивается?
– Еще через десять дней.
– Ну вот. Будете, наверное, вместе все время. Сонечку ты мне привезешь пару раз за лето, а то и того меньше.
– Мам, ты опять? Ну, кто же виноват, что ты не нашла общий язык с Викой?
– Опять, да. Я опять. Что мне осталось? Я должна была искать общий язык с ней? А ее ты спрашивал? Ей этот самый общий язык нужен был?
– Мама, никто никому ничего не был должен. Сто раз говорено. Сложилось так, как сложилось. У нас с Викой прекрасные отношения, счастливый брак. Ну, не ужились вы. Что мне теперь – разорваться?
– Что ты, разрываться не нужно. Главное, что у тебя все хорошо.
– Хорошо.
– Вот и славно.
Помолчали, глядя из окна девятого этажа на приплюснутых человечков, спешащих с работы домой, на запруженную игрушечными машинами улицу.
– Помнишь, Юр, как бабушка говорила, когда у нас жила: “Машины-то как расплодились”?
– Помню.
– А как она тебе санки в горку таскала?
– Мам, ну это-то зачем? Мне до сих пор стыдно.
– А ты еще подгонял: “Бабусечка, быстрей, у меня же гонки!”. А она валидол под язык.
– Да перестань же.
Они выкурили еще по одной.
– Мам, я тут все подсчитал. Хватит у меня денег тебя отправить.
– Спасибо.
– Если в плацкарте и не на фирменный поезд – хватит.
Так и оказалось: со своей станции под Балаклавой Таня может выехать только в Краснодар. Гостиницы там не самые дешевые. Теперь у него точно не хватает.
– Но хочешь, куда-нибудь в другое место? Ты, главное, скажи куда. Доберусь до России, а там легче будет. Найду.
Тоже мне, спортивное ориентирование…
Обойду всех знакомых, решил Юра, буду клянчить, может, и назанимаю.
Никто никогда не рвался к нему так, подумал он.
Танин муж, кажется, хороший человек. Юра знает о нем совсем немного – больше, чем хотел бы. Собственно, знает он только одно: по вечерам Танин муж читает сыновьям книги. Юра с Таней поднимались по лестнице “Невского клуба”, Юра позвякивал ключом от номера, Таня улыбалась своей едва заметной кошачьей улыбкой, когда ей позвонил муж. Спросил, куда она убрала Андерсена, он собирается почитать мальчикам, но никак не найдет. Лестница была узкой и какой-то притихшей.
Будто подслушивала. И вместе с ней подслушивал Юра. Ему не хотелось этого слышать – узнать, что мужчина на том конце трубки собирается читать своим сыновьям Андерсена. Но теперь он знал. Когда Таня спрятала телефон, спросил неловко:
– У тебя алиби надежное?
– Надежное, – ответила Таня, не глядя на него.
В номере, конечно, это забылось. Ровно на три часа.
Потом Таня ушла, он сидел спиной к окну и слушал переругивающихся на лету чаек.
Они всегда одни и те же, городские чайки: суматошный патруль неба, плывущего по воде. И одновременно они – как риски на линейке жизни.
Только что пошел в школу, мама на выходные повела его на набережную. Его ждали шершавые шарики пломбира, от прикосновения ложки или языка становящиеся гладкими и блестящими, лимонад “Тархун” с соломинкой и прогулка на “комете” – рев двигателей и шипучие хвосты брызг, заброшенные высоко над кормой.
После завтрака мама сказала, вздохнув о чем-то своем:
– Пойдем-ка, Юр, поскорее.
Будто торопилась – хотя зачем торопиться на набережную?
– Да там, наверное, еще прохладно, – удивилась бабушка. – Куда вы?
Но мама только рукой махнула – мол, пойдем уже. Пришли они действительно слишком рано. Было прохладно, и набережная была пуста.
Чайки, эти странные птицы, залетевшие в цветное кино из черно-белого, были в то утро молчаливы. Но порой так близко закладывали виражи, что Юра невольно втягивал голову. Необитаемые “кометы” стояли у причалов. Собака, бегущая вдоль каменных перил, методично задирала ногу – пока ее не окликнул рассерженный хозяин. Дворник с размаху царапал метлой асфальт. Мама сказала:
– Давай посидим немного. Тихонько.
Они уселись на лавку и молча смотрели через реку на противоположный берег, где вертелся и кивал огромный подъемный кран.
Сидели долго. Мама укутала его в свою кофту. Постепенно набережную начали заполнять люди. Стихла метла и была заперта в тесную металлическую будку. “Кометы” проснулись и заурчали. Минуты сливались в тягучую безмятежную радость, которую ничто никогда не прервет. Даже эти чайки, кромсающие утренний воздух. Юра совсем не торопился ни в кафе, ни на “комету”: и так было хорошо. Мир был прост и нежен, и самой большой заботой было – ничего не упустить, ни одного его ласкового жеста.