Эр-три

Американец ждал меня на верхней площадке лестницы – дверь в полевой кабинет все равно оказалась заперта, да и не принято было здесь и сейчас входить в чужое лично-рабочее помещение в отсутствие хозяина.

- I snova zdravstvuite, Denis Nikolaevich, - блеснул я знанием советского языка. - Chem mogu byt' polezen?

- Профессор, Вам совершенно не идет манная каша во рту, - инженер немедленно придрался к моей попытке пошутить: я попробовал изобразить британский акцент, и получилось так себе.

- Полезны Вы быть можете, но сначала я хочу взять с Вас обещание, - американец сделался необычайно серьезен. - Пожалуйста, дайте мне слово, что, каким бы странным Вам не показался наш разговор, Вы сначала попробуете помочь мне разобраться в происходящем, и только потом поднимете на смех.

Признаться честно, причина для такой просьбы у инженера была. Нам так и не удалось нормально поладить, хотя, видит Разум, мы очень старались, причем оба. Общение наше, особенно, в присутствии третьих лиц, превращалось в пикировку, иронию на грани злой насмешки, в спор ради спора, что, конечно, не лучшим образом влияло на рабочие процессы.

Дошло до того, что мы негласно договорились о том, что все действительно важные производственные моменты будем решать перепиской, по старому доброму методу «не было написано – не было вообще».

Я не сомневался ни минуты: чрезвычайно серьезный тон коллеги, равно как и необычная просьба, совершенно не располагали ни к юмору, ни к сомнениям.

- Даю слово, - сообщил я серьезно и даже немного пафосно. - И вообще, входите, поговорим внутри.

Вошли. Я аккуратно прикрыл за нами пластиковую дверь, и даже запер ее на ключ изнутри – чего раньше на Объекте не делал ни разу.

Уселись: я – на свой законный рабочий стул, американо-советский инженер – на заблудившийся в бытовке чужой табурет. По молчаливому согласию, заваривать чай не стали, но сразу перешли к делу.

- Профессор, видите ли, - замялся мой собеседник, - у меня возникло и все больше крепнет ощущение того, что кто-то пытается злонамеренно сорвать Проект.

На этом самом месте, наверное, должно было произойти что-то знаковое и даже трагичное. Во всяком случае, сюжет каждого из читанных мной в юности детективных романов развивался бы именно так, но реальная жизнь куда интереснее любого детектива, поэтому не случилось ничего.

Хьюстон, кстати, взял зримую паузу: я вдруг понял, что инженер в детстве своем читал ровно ту же бульварную литературу, что и я сам.

- Коллега, мне, конечно, интересно, что навело Вас на такую неоднозначную мысль, - памятуя о непростой практике нашего общения, слова я выбирал как можно более тщательно. Меньше всего хотелось обидеть собеседника, чтобы он замкнулся в себе и не высказал ничего из того, что тяжким бременем лежало на душе. - Потому, а не вопреки, мне нужно понять, о чем Вы сейчас вообще. - Кроме всего прочего, мне вдруг показалось, что я понимаю, о чем говорит визави: но это, конечно, заработала легендарная видовая эмпатия.

Инженер посмотрел в потолок, будто надеясь воочию узреть один из легендарных «жучков», которые, как известно каждому свободному человеку, повсеместно расставляют советские спецслужбы. Впрочем, тотальный контроль и придумали, и применяют, далеко не только в Союзе: вряд ли дело обстояло бы иначе, общайся мы сейчас на стройке в какой-нибудь Алабаме.

- Ладно, - инженер перешел на британский: то ли надеялся, что наивная предосторожность как-то помешает сделать свою работу всеслышащему уху кей-джи-би, то ли предполагал, что может не достать моего знания советского языка. - Несмотря на все наши разногласия, профессор, я уважаю Вас как чрезвычайно вменяемого профессионала.

Я изобразил взаимность – коротким признательным кивком.

- Так вот, Вы специалист в своей сфере, я – в своей. Сфера моя, инженерно-техническая, подразумевает не только ловкое владение логарифмической линейкой и эфирными метрометрами, но и привычку замечать все, что происходит вокруг меня. - Хьюстон опять взял паузу, длившуюся, впрочем, недолго. - Все, что удается заметить, я стремлюсь увязать в строгую и стройную систему – это здорово помогает в работе, да и в жизни тоже. Профессор, Вы ведь понимаете, о чем я?

Профессор понимал, о чем и сообщил незамедлительно, предложив продолжать: показалось, что я уже знаю, о чем пойдет речь.

- Вы только не подумайте, что я, например, параноик, - вскинулся вдруг собеседник, вероятно, неверно интерпретировав внимательное выражение моей морды: при некотором допущении, таковое можно принять за скептическое. - Не подумайте, да, но слишком большое количество удивительных случайностей как-то совершенно не случайны!

Речь свою инженер держал битый час: прервать нашу рабочую беседу не рискнул никто, включая даже начальство равное или прямо вышестоящее. Два занятых, нагруженных знаниями и облеченных ответственностью, специалиста, беседуют о чем-то своем – ну и пусть беседуют, а всем остальным и так есть, чем заняться, прямо здесь и сейчас.

Примерно на сороковой минуте, когда американец принялся повторяться, и потому – заговариваться, я осознал сразу три нюанса.

Во-первых, выстроенная инженером стройная система ни системой, ни стройной, не являлась, слишком многое было откровенно притянуто за уши. Составляя схему происшествий последнего времени, Хьюстон поступал слишком эгоистично: если принять все его выводы на веру, получалось, что вся Вселенная в целом и Проект в частности крутятся вокруг него одного.

Во-вторых, некая логика в озвученных построениях была. Возможно, не конкретно та, что имелась в виду, но, стоило вычленить нечто по-настоящему важное, отбросив несущественное и не очень информативное, как кусочки мозаики вставали на свои места с некоторым даже акустическим эффектом.

В-третьих, некая подобная схема стала появляться уже внутри моей собственной ментальной сферы: мне было удобно визуализировать ее именно как паззл, детскую головоломку, и, собрав, наложить озвученное встревоженным собеседником на обдуманное мной самим.

Инженер, тем временем, замолчал, то ли утомившись, то ли исчерпав аргументы.

- А знаете, Хьюстон, - я отчего-то заговорил на советском. - Знаете, я, пожалуй, с Вами соглашусь: все не просто так.

И уже теперь, в этот самый момент, раздался противный громкий скрежет, и, чуть позже, страшный грохот: удар чего-то обо что-то чуть ли не создал сейсмическую волну, будто даже подбросив наше временное прибежище на месте.

Крики донеслись буквально через четверть минуты.

- Гребаный мономиф! - грубо и непонятно, на американском диалекте британского, выругался мой собеседник.

Глава 25. Эфир и апейрон

Не то меня беспокоило, что гипноз вообще оказался применен, а то, что мне как-то забыли о таком воздействии сообщить.

Я предполагал, что частью медицинских манипуляций нужного мне рода может стать гипноз. Более того, я допускал, что станет обязательно!

Насколько мне известно (а я, напомню на всякий случай, совершенно не доктор, и могу ошибаться), гипноз при манипуляциях по удалению инородного эфирного тела и последующей санации неизбежной раневой полости – нечто сродни общему наркозу, под воздействием которого производятся операции уже хирургические.

Однако, когда пациенту дают наркоз, об этом предупреждают, даже требуют подписать специальное согласие, да и занимается подачей наркоза совершенно отдельный специалист – обезболиватель, или, по-гречески, анестезиолог.

Здесь же не было ничего, ровным счетом ничего: ни предупреждения, ни согласия, ни отдельного специалиста, ни даже сообщения о проделанной работе постфактум.

Однако, лечение мое то ли начиналось, то ли уже продолжалось, и значит, мне следовало отправляться в город Мурманск.

Девушка Анна Стогова наотрез отказалась отпускать меня одного. Чего в этом отказе было больше – проявления реальной служебной ответственности или желания законно побыть в обществе взаимно неравнодушного к переводчику пилота, мне было непонятно, да и не очень интересно. Главное – в город мы отправились вдвоем. Или втроем, если считать до крайности обрадованного пилота глайдерного катера.