Страница 10 из 14
Забавно было за ними наблюдать.
Хоть роман пиши. Хоть повесть. Хоть рассказ. Хоть новеллу. Хоть очерк.
Можно и в стихах изложить. Оду написать. Поэму. Хорал. Реквием…
Можно и сказание. Как, например, о Земле Сибирской… Или о Земле Санникова… Да хоть кого. Хоть Петрова… Хоть Иванова… Хоть Сидорова… Хоть Сухово-Кобылина.
Да, весьма уморительно. Очень и очень смешно. И дюже интересно.
Тут тебе и драма, и трагедия, и комедия в одном, так сказать, флаконе.
Одни входящие на борт самолёта пассажиры шествовали уверенно в себе, гордо и прямо, другие испуганно таращились по сторонам, оглядывались и спотыкались, третьи, в буквальном смысле слова, еле тащились, практически ползли ползком, почти на карачках, под неимоверной тяжестью своей многочисленной поклажи, четвёртые (самые умные и ушлые) пытались схитрить и обойти зазевавшихся: они бочком упорно протискивались сквозь стихийно образовывающиеся то тут, то там, то сям заторы, заминки, заломы и многочисленные людские пробки.
Неординарное и прямо-таки занимательное и увлекательное зрелище. Иногда оно душещипательное и достаточно слезливое.
Драматичнее, чем в театре.
Комичнее и смешнее, чем в юморине.
Зрелищнее, чем в цирке.
Красочнее, чем в кино.
Торжественнее, чем на утреннике.
Показательнее, чем на лекции.
Скучнее, чем на собрании.
Тоскливее, чем на совещании.
Запутанней, чем в суде.
Ужаснее, чем в психушке.
Трагичнее, чем в морге, а тем более на кладбище.
Пятые и шестые участники предстоящего воздушного перелёта из пункта «А» в пункт «Б» шли молча, исподлобья зыркая по сторонам тусклыми, но гневными глазами. Злость в них была явно видна, но какая-то сморщенная… потухшая… таинственная… отвлечённая от мира сего…
И далее по списку: седьмые и восьмые, а может, девятые и десятые… или уже одиннадцатые… двенадцатые… тринадцатые, четырнадцатые или пятнадцатые…
Кто ж знает, какие они на самом-то деле?
Никто их не считал, не обсуждал, не критиковал, не хвалил и не ругал, перекличку никто не делал, проверку не устраивал.
Эти все остальные, наоборот, орали лихоматом, вспоминая и бога, и царя, и беса, и дьявола, и чёрта лысого, и даже мать чью-то.
Да-с… были и такие отрицательные элементы.
Искры от них летели самые настоящие в разные стороны.
Да-да! Искры! Того и гляди, в тебя попадут…
Ой! Ай! Уй!
Бойся!.. а то вспыхнешь… и сгоришь как лучина сухая да смолистая…
Подальше от них держись. Не подходи и не трогай.
Всего можно от них ожидать… от этих… от чертей бесноватых…
Пассажиры, тем временем, шли… шли… и шли… Посадка продолжалась…
Двадцатые… тридцатые… сороковые… пятидесятые… Ну и так далее…
Вот, пыхтя и отдуваясь как паровоз на подъёме, с огромными-преогромными сумарями и торбами в руках и такими же внушительными на своём горбу, в дверном проёме показался непомерно тощий дрын в замызганных штанах и в сто раз линялой, неопределённого цвета драной безрукавке.
Пот с него лил ручьём. Вернее, водопадом Ниагарским падал.
Майка этого чудика была абсолютно мокрой – хоть выжимай. И вся в дырах.
Дрын с огромным трудом протиснулся мимо стюардесс, бочком миновал Геннадия Витальевича, при этом умудрившись каким-то образом наступить ему на ногу, что-то буркнул в своё оправдание (это он таким фертом, оказывается, извинился) и заковылял дальше по проходу, натыкаясь на кресла и снующих туда-сюда людей. И затем он, этот высокий, неуклюжий и неухоженный человек, бесследно исчез в стремительно тающем длинном-предлинном салонном пространстве, в той неразберихе посадочной, в том хаосе откровенном, в самолётном хвостовом сумраке, похожем на какое-то волшебное таинство, в проворно налезающей темноте. Нескладный бедолага растворился, как ёжик в тумане осеннем, вместе со своими многочисленными манатками.
За ним больше никого не было – шествие такого длинного, такого долгого, такого нервного, архаичного, утомительного, сумасбродного и безумного людского каравана закончилось; безрассудство и сумасшествие остановилось наконец-то; пассажиропоток прекратился; хождение сошло на нет, посадка завершилась.
Всё. Конец. Всё. Баста.
Слава нашему Господу.
Слава Творцу.
Слава нашему Создателю.
Слава Отцу небесному.
Бог помог. Всевышний сделал своё благое дело.
При посадке пассажиров на борт авиалайнера всё обошлось самым благоприятным образом, никто не пострадал… Ну и хорошо. Всё хорошо, что хорошо кончается.
Явление пятнадцатое
Салон наполнился монотонным гулом постепенно утихомиривающейся толпы; отовсюду раздавалось беспрестанное хлопанье крышками багажных полок.
Изредка то там, то сям слышалась короткая перепалка да брань.
До рукоприкладства дело пока, слава Богу, не доходило. Как и до откровенного мордобития тоже. Никто об этом не объявлял. Никто ничего на эту тему не говорил.
Во всяком случае, Геннадий Витальевич этого не заметил. Ни того, ни другого.
Он огляделся вокруг себя и удивился, что следующий и далее ряда два-три были вообще свободными. За ними тоже просматривались то там, то сям незанятые кресла.
«Странно, а говорили мест нет», – стрельнуло у него в голове.
В третьем ряду находился только он. Один одинёшенек.
«Ну и славненько, – радостная мысль мгновенно посетила его разум, – буду лететь как король… Или как кум королю, на худой конец… Прекрасно! Чудесно! Хорошо тут… у прохода… Свободно… и никто не мешает…»
Геннадий Витальевич положил барсетку на соседнее среднее сиденье, пиджак кинул на дальнее у окна, остался в одной голубой батистовой рубашке в мелкую клеточку с двумя накладными кармашками на груди. Из одного кармашка торчал посадочный талон, во втором находился небольших размеров мобильник – телефон-раскладушка.
Впереди него, во втором ряду, оказались по два (а не по три, как тут) широких кожаных кресла синего цвета в каждую сторону от прохода; они тоже были свободными. И за ними, в самом первом ряду, точно такая же петрушка: тоже по два вместительных удобных кресла и так же пусто там, не занято никем.
«Как хорошо, как чудесно, как прекрасно, как прелестно, – продолжал радостно и широко улыбаясь думать довольный всем человек, – когда вокруг меня так просторно и очень много свободного пространства. Волшебно. Сказочно. Душа поёт. Легко дышится. Да и вообще – дивно всё и восхитительно. Вот бы всегда так было».
Геннадий Витальевич позвонил жене и доложил, что у него всё хорошо, даже более; что он уже в самолёте находится; что у него всё в порядке; что он в надёжном и дивном, иностранного производства аэробусе, таком красивом и удобном, таком длинном и широком; что сегодня мало пассажиров, хотя билетов в кассах почему-то не было; что очаровательный и замечательный аэроплан вылетает точно по расписанию, без задержки; что он приземлится вовремя, как и полагается; и чтобы она встречала его в авиапорту; и чтобы она не волновалась и не беспокоилась. Мол, причин на это нет вовсе. Ещё он очень ласково и достаточно убедительно произнёс, что он её очень-очень любит, нежно-нежно обнимает и крепко-крепко целует.
Затем он это же дословно повторил сыну Шурке и внуку Саньке, набрав другой номер на новомодном мобильном телефоне фирмы «Nokia». Довольный всем Геннадий Витальевич поблагодарил своего любимого старшего сына за радушный приём и заверил, что ровно через месяц он опять будет у них в гостях, что приедет на его день рождения, обязательно, дескать, приедет.
Потом он попрощался со своей младшей дочкой Сашенькой и маленьким внуком Шуриком, славным таким карапузом. Сказал им, что уже сидит на своём законном месте и что ему здесь весьма и весьма вольготно и просторно – сидит, мол, как кум королю. Что он чувствует себя как настоящий король, мужчина не стал говорить, – зачем опережать события… всякое на белом свете бывает… всякое случается…