Страница 60 из 66
Стремясь возродить в сознании людей старый миф о непобедимости «страны богов» и «славной императорской армии», авторы неоднократно со вздохом сожаления вспоминают о «70-летней успешной военной истории японской армии» [14, с. 113]. В книге настойчиво повторяется, что поражение в Тихоокеанской войне было первым за всю многовековую историю Японии. Тем самым читателя почти прямо призывают гордиться победами японской армии в тех грабительских войнах, которые она вела с конца XIX в. против своих ближайших соседей, ибо в истории Японии не было войн, которые ее народу пришлось бы вести, отстаивая национальную независимость.
Со страниц книги встает идеализированный образ японской армии как организации настоящих патриотов, людей огромного личного мужества и благородства. Авторы не находят возможным осудить даже группку молодых фанатиков, составивших заговор с целью помешать объявлению капитуляции и заставить народ продолжать бессмысленную, преступную войну, ведь ими, объясняют они, руководили «страх бесчестья» и стремление исполнить свой долг перед императором так, как они его понимали. Об одном из организаторов заговора, майоре Хатанака заявившем: «Мы будем убивать, если не окажется другого способа дать стране то, в чем она нуждается» [14, с. 18], и лично убившем двух офицеров, отказавшихся присоединиться к заговору, говорится как о «безумце или святом» [14, с. 21 п Путчисты называются в книге почему-то даже «революционерами», что звучит просто кощунственно. Чтобы оправдать их, сообщается, что многие высшие офицеры, сознавая разумом необходимость капитуляции, но будучи воспитаны в духе бусидо, душой сочувствовали стремлению молодых «умереть, но не отступить». Подчеркивается, что даже военачальники, подавившие путч, не могли решиться назвать заговорщиков «предателями», настолько «возвышенными» они находили их «заблуждения».
Подлинным героем, живым олицетворением духа бусидо представлен военный министр Анами. Из книги следует, что вея его жизнь всегда была подчинена единственной цели — беззаветному служению императору и нации, «которых он поклялся защищать», и армии, которой ему было поручено руководить. Повинуясь императору, он «готов испить чашу унижения и горя» и отказаться от самого сокровенного желания — «повести армию в последнюю битву за родину» [14, с. 89]. И это несмотря на то, что он мог бы подать в отставку, вызвать тем самым падение кабинета и помешать подписанию капитуляции. Но в таком случае он «больше не увидел бы императора», а эта мысль для него непереносима.
Как военный министр, он выполняет свой долг перед армией, сделав все возможное для того, чтобы войска могли принять капитуляцию, «не будучи вынуждены поднять восстание или прибегнуть к самоубийству». Он упорно добивается изменения ряда формулировок в рескрипте о капитуляции, понимая, что нельзя требовать от «непобедимой армии», чтобы она признала свое поражение. Армии должны позволить «умереть с честью — так же, как, по ее убеждению, она жила!» [14. с. 150]. Все эти мысли и чувства Анами не вызывают у авторов никаких возражений, они полностью солидарны с его рассуждениями.
Самоубийство Анами, совершенное им в строгом соответствии с кодексом бусидо, описано в книге во всех подробностях, с чувством благоговейного восхищения. Сообщается, что Анами решил умереть на рассвете 15 августа, не желая услышать назначенное на полдень объявление о капитуляции. Ночь перед самоубийством Анами, демонстрируя необыкновенное самообладание, приводит в приятной беседе за чашкой сакэ со своим родственником и другом подполковником Такэсита. Перед светом он облачается в самое дорогое сокровище, которое у него есть, в рубашку, подаренную ему самим императором еще в то время, когда он служил в императорской гвардии, — и садится на террасе лицом к дворцу. Здесь он пишет свое прощальное стихотворение и вспарывает живот опытной рукой фехтовальщика на мечах. «Анами жил и умер, — говорится в книге, — как японец, как самурай, как человек, достойный уважения» [14, с. ЗЮ]. В таких патетических выражениях под водится итог деятельности одного из лидеров преступной милитаристской клики, виновной в смерти миллионов людей. Авторы не делают ни малейшей попытки дать объективную политическую оценку той зловещей роли, которую японская военщина сыграла в истории не только соседних стран, но и своего собственного народа. Напротив, представители милитаристской клики выведены в книге не как военные преступники, а как люди, заслуживающие всяческого уважения, мужественные защитники родины, унаследовавшие дух своих предков-самураев.
Отдельные высказывания авторов вызывают в памяти формулировки известной книги Нитобэ Инадзо «Бусидо. Душа Японии», изобилующей изречениями вроде следующих: «Все благие дары неба расцветали благодаря самураям… они создали морально-этическую норму для всего народа и дали ему образец для подражания… воплощением прекрасного идеала всей нации сделался самурай» и т. п. (15, с. 160–161]. По-видимому, авторы «Самого длинного дня Японии» полностью солидарны с теми, кто хотел бы возродить представление об идеологии самурайства как о высшем проявлении японского национального духа. Любопытно, кстати, отметить тот факт, что для одного из введенных в обращение банкнотов нового образца правительством Японии выбран портрет Нитобэ Инадзо, создавшего в своей книге апологию самурайства.
В «Самом длинном дне Японии» можно проследить также тенденцию к возрождению идеологии тэнноизма — другой важнейшей составляющей японского национализма. В японской прогрессивной литературе первого послевоенного периода со всей остротой ставился вопрос об ответственности императора за войну. Хотта Есиэ в романе «Памятник» устами своей героини говорит: «Главное командование, по сути дела, не более как шайка бандитов, а император всего-навсего главарь этой шайки» [6, с. 67]. Йсикава Тацудзо в романе «Тростник под ветром» пишет: «Уповая на „защиту неба и помощь богов“ все они стремились избежать личной ответственности за поражение». Он вскрывает фальшь манифеста о капитуляции, в котором необходимость принятия Потсдамской декларации лицемерно мотивируется «заботой о спокойствии подданных» и ни словом не упоминается о лежащей на императоре ответственности за бессмысленные жертвы, понесенные японским народом [3, с. 521–522]. Об этом же писали в своих произведениях Нома Хироси, Гомикава Дзюмпэй, Оока Сёхэй и многие другие прогрессивные писатели Японии.
Однако оценка роли императора в рассматриваемом нами произведении представляет собой разительный контраст с приведенными выше высказываниями. Авторы, которые в других случаях не избегают исторических экскурсов, хранят глубокое молчание по поводу деятельности императора в предвоенный и военный периоды, зато всеми силами стараются доказать, что в критический момент император оказался в центре борьбы за прекращение войны и определил ее исход как «человек, который был призван судьбой решить вопрос спасения страны» [14, с. 301. В книге настойчиво подчеркивается, что император, озабоченный исключительно благом своего народа, «считал свою личную безопасность второстепенной по сравнению с задачей немедленного прекращения войны» [14 Приводятся воспоминания многочисленных государственных деятелей того времени, выражающих восхищение самоотверженностью императора, желавшего прекращения кровопролития, хотя безоговорочная капитуляция могла поставить под угрозу его положение [14, с. 89].
Император изображен не только как мудрый государственный деятель, так сказать, отец народа, но и как эзотерический источник всего истинного и нетленного. По утверждению авторов, японский народ «верил не только в божественное происхождение императора, но и в божественность его самого» [14, с. 20]. Для народа «он воплощал своей священной особой священное единство, именуемое Японией» [14, с. 31]. Для того чтобы остановить армию и народ, якобы рвавшихся отдать свои жизни, была необходима «волшебная сила», которой обладал только император [14, с. 29]. Только его голос, «голос журавля», мог остановить народ. Он один мог принять на себя «ог-ветственность за будущее Японии и дать отчет в успехе или неудаче своим божественным предкам» [14, с. 93].