Страница 12 из 55
На самом деле там, где Подкаменная тунгуска впадает в Енисей, на правом высоком берегу, земля красная, как будто залитая кровью. Почему такого цвета высокий правый берег Енисея у Подкаменной Тунгуски? Да разве не знает каждый кет, что именно здесь Альба порешил стрелою брата? Просто и романтично. Сказать, что там песок смешан с красноземом — ничего не сказать, ведь никто из коренных обитателей не знает и не обязан знать, что такое краснозем.
Смеется, хохочет полярная сова, тревожит людей в ночи, и могло ведь быть так, что именно в такую ночь покидала жизнь больного или старого человека. Легко связывались смех и смерь, и уже в сознании людей, живущих в тайге, смех, смерть и то, что хохочет, предстают одним целым — хозяйкой смерти — Хосядам. В борьбе с ней человек не одинок. Его защитник — огонь. Для кета огонь — живое существо.
Однажды Ульяна больно ударила меня по руке, когда я по туристской привычке положил полено в костер не вдоль, а поперек.
— Ну а если я тебе в рот суну палку поперек, как ты будешь чувствовать себя, парень? — гневно крикнула Ульяна и продолжила:
— Здесь у огня рот, и полешки в него кладут аккуратно, вдоль, чтобы легко можно было их глотать.
Живым существом огонь признают не только кеты, а очень многие народы, и почти у всех он — очиститель от злых духов и от главного из них — смерти. В комнате, где был покойник, огнем окуривают все углы и столы, а на кладбище после похорон жгут костры, чтобы очистить себя. На кладбище…
…Мы все-таки в тот год нашли кетские могилы. Опять стоял огромный кедровый крест, и опять мы копали вглубь, преодолевая сопротивление вечной мерзлоты. И, дойдя до двухметровой глубины, решили копать дальше. Через 10–15 сантиметров появилась кедровая плаха, под ней — завернутый в бересту покойник. Да, и на севере кеты хоронили так же глубоко, как их предки на юге.
Тогда экспедиция нашла несколько десятков погребений, у науки появилась серия кетских черепов как материал для выяснения происхождения столь интересного и в некотором роде загадочного народа.
Мы узнали и поняли, что у кетов три вида деревьев выполняли разные жизненные функции, как будто они были живыми существами. Кедр был деревом мертвых, ель — живых, береза — связь с небом и солнцем. Ель или березу ставили снаружи чума у переднего места (напротив входа), гроб и крест при могиле делали из кедра. Нельзя было ошибиться, как нельзя перепутать жизнь и смерть, хотя дерево безмолвно и безжизненно. Кеты же считали, что дерево живет, подобно людям. И в своей жизни выполняет разные функции, даже если оно — дерево смерти.
Вообще у кетов и других таежных, лесных жителей к деревьям всегда проявлялось особое отношение. Неудивительно поэтому, что деревья очеловечивались, наделялись живой силой, а то и душой. Начинался традиционный процесс перехода первобытного сознания от аниматизма — оживления природы к анимизму — ее одушевлению. Трудно решить однозначно, что было вначале — одушевление или оживление, а может быть, это явления одного и того же порядка. Невозможно представить одушевление без оживления и просто увидеть в оживлении одушевление.
Наделяя деревья жизнью, наш далекий предок наделял их и жизненной силой, которую можно представить и как будущую душу религий. Как говорят специалисты, душа представлялась древним людям не бестелесной субстанцией, что свойственно позднейшим религиям, а чаще или как уменьшенный вариант оживленного объекта, или как образ человека, включенный в объект поклонения, чаще всего это личина или силуэт человека.
Озеро Налимье, что лежит на западных пределах сургутинских кетов, значительно меньше Мадуйки, всего 10 километров в ширину. Я переходил его по льду в первый раз в компании с Дагаем, вызвавшимся быть проводником. Дагай шел первым, я ступал своими широкими камусными лыжами в его след.
Почти посередине озера — небольшой островок. На нем три огромных лиственницы. Дагай направил лыжню к острову, и, когда мы поравнялись с ним, мой проводник подъехал к первой, самой высоченной лиственнице и, что-то пошептав у основания, положил у ствола монетку и начатую пачку папирос.
Дагай пошел дальше к противоположному берегу, я окликнул его, но он не обернулся, а только махнул рукой: — иди, мол, быстрее. Я заторопился, но все же подкатил к лиственнице, где останавливался мой проводник. На толстом стволе лиственницы на высоте человеческого роста я увидел вырезанную личину. На меня смотрел из древесного ствола дух — хозяин лиственницы — широкоскулый, узкоглазый, с прямым и длинным носом. Именно ему совершил подношение Дагай. Зачем подносил дары? Кому именно? Окликнуть, спросить, но Дагай шел быстро, не оглядываясь, и уже выходил на берег. Я прибавил ходу, но так и не догнал Дагая. Он остановился, закурил трубку и подождал меня.
— Дагай, что за лицо на лиственнице? — спросил я, переведя дыхание и отирая рукавицей потный лоб.
— На лиственнице Холой — дух хозяина озера. Если его не одарить чем-нибудь, хоть малой щепоткой табака, он не пустит через озеро, — буднично, медленно сказал Дагай.
Причмокнув губами, дымя трубкой, мой старый кетский друг продолжал:
— Ты меня, парень, зря звал. Когда мы идем через озеро, мы не оборачиваемся. Обернешься, и схватит тебя Холой. Будешь двигать ногами, переступать лыжами, а на самом деле стоишь на месте, как заговоренный. Тут тебе и конец придет. Зря меня окликал, я не мог обернуться. Холой живет в лиственке, вот и личина — это знак, что он здесь и все озеро ему видно. Ну пойдем, однако, дальше.
Дагай выбил трубку, спрятал ее в охотничью сумку, и мы углубились в тайгу.
Рассказ о Холой подтверждал мое предположение, что кеты, как и их многочисленные соседи по Сибири, если одушевляли деревья или озера, горы, камни, то представляли себе эту душу, способную к жизни, в виде человечка. Человечий образ как подобие самому себе был, скорее всего, изначальным, фантастическим образом верований древних. И несомненно, человек лепил с себя и образ высшего существа — бога, а не бог лепил людей по своему образу и подобию, как утверждают церковники. Во многих ранних классовых религиях повторены образы, рожденные еще в ту эпоху, когда люди не знали самой религиозной системы, были и созидателями богов и духов, были и их паствой, и их жрецами.
Нет, дорогой Сюй, — я перебил рассказ о даосских отшельниках, который поведал мне мой китайский коллега июльским днем 1987 года во дворе храма Конфуция в Пекине, — патриарх даосской религии Лю Хайчжань и Люхар (Лю Хай) из народной легенды, записанной еще в начале XX века академиком Алексеевым, скорее всего, разные лица, хотя в обоих случаях упомянуты и золотые монеты, и жаба.
Сюй, выслушав меня, загадочно улыбнулся, как бы желая сказать: «Говорите, говорите, вы гость, а я буду думать по-своему».
Шел пятый день моего пребывания в Пекине. Долгой была сюда моя дорога. Протянулась она на три десятилетия. В 1957 году мне, младшему научному сотруднику, три года назад ставшему кандидатом исторических наук, после защиты диссертации о южнокитайском народе мяо стало известно, что в соглашении между Академиями наук СССР и КНР на 1958 год запланирована и моя поездка в южные районы Китая, к мяо. Наступил 1958 год, и пришла из Китая телеграмма, что меня принять не могут — все сотрудники в поле — и предлагают приезжать летом 1959 года. А 22 апреля 1959 года в центральном теоретическом партийном журнале КНР «Хунци» появилась статья, в которой нашу страну сделали виновницей бед, постигших китайский народ с началом «великого скачка», и впервые нам, советским людям, предъявили территориальные претензии. Прозвучал сигнал, приведший к «культурной революции», порвались исторические дружественные связи по всем линиям.
Прошло тридцать лет, и вновь я получил приглашение прибыть в Китай по обмену между нашими академиями, правда, всего на две недели, но все-таки появился просвет в наших контактах, появилась возможность надеяться, что будет восстановлена наша воистину многовековая дружба.