Страница 19 из 24
И все-таки что-то нужно предпринять.
Кому-то надо идти. Может быть, нам?
*
На станке обычная летняя жизнь. С утра колхозники ездили проверять сети, с утра уходил Павел. У каждого рыбака свое привычное место. Прежде такие места были у каждой кетской семьи, их наследовали дети. Сейчас по традиции сохранились названия самых удачных мест лова.
В тридцати километрах от станка вверх по реке Сургутихе — такое место у Дагая. Несколько лет подряд до войны он перегораживал реки и ставил там котцы на рыбу — виски. Сейчас называют угодье Дагаевой виской. Узенькая речка — рукав Мангутихи, огибающий полуостров наволочной стороны и впадающий в Енисей на семьдесят километров ниже Сургутихи, — названа речкой Токуле. Отец Дагая чаще всего выезжал сюда рыбачить. Там, где Токуле отходила от Мангутихи, ставил теперь сети Павел.
У Павла подвесной мотор. Рыбак покидал дом в шесть утра и в семь вечера привозил к засольне улов. К этому времени подходили другие лодки. Дагай знал мотор, но не любил рыбачить с ним. «Красная рыба бензином пропахнет», — говаривал он.
На большой долбленке Дагай привозил свой улов, ему помогал рыбачить сын — Токуле, носивший имя деда.
Юного Токуле мы не видели, он все лето жил на угодье, в шалаше из гнутых прутьев, покрытых берестой. Вообще сейчас в поселке мало народу. Из колхозных рыбаков двое — Павел и Дагай, остальные с семьями ушли на Енисей неводить селедку, осетров и стерлядь.
Рыбаки поставили свои палатки и чумы на песках, что узкой косой вдавались с наволочной стороны в реку. Здесь у песков кончалась речка Токуле.
В поселке несколько стариков кетов, засольщик, радист на почте и дети рыбаков в круглосуточных яслях. Все члены правления колхоза, красный чум с библиотекой и кинопередвижкой — на песках. Шла путина.
Наш отряд здесь оказался, по существу, случайно: завершив часть маршрута и выйдя со стойбищ, мы ждали катера на Подкаменную. Через день-два катер должен прийти. Нас ничто не может задержать. А как Сосновый лоб? Видно, самые разумные планы могут измениться…
*
Для колхоза, в котором жил и работал Дагай, Сосновый лоб стал важной проблемой. Вот уже три года подряд не было урожая белки по изведанным дорогам и тропам, которыми ходили охотничьи бригады. Уже третий год пять-семь белок добывает охотник в день.
Приближался новый сезон. Еле заметные следы, на земле, прихваченной ранней осенью, не давали надежды. Белка уходила вверх по Енисею, где чудесные кедровые боры в Саянских отрогах, и на всю зиму она останется там. Если бы белка шла на север, тогда можно было бы ждать ее зимой. Дойдя до тундры, полчища белки повернут назад и осядут в Туруханской тайге.
Но белки уходили на юг. На что можно надеяться — на местного зверя, но сколько его выбили за три года по обычным дорогам?
Где еще может быть своя белка?
— На Сосновом лбу, — мрачно сказал постаревший за четверть века, но еще крепкий и сильный Кильда.
И впервые на заседании правления его никто не перебил. Может быть, те, кто были постарше, вспомнили, что проходная белка идет на юг и на юге от поселка покинутый людьми Сосновый лоб!
*
Я взял фотоаппарат, полевой дневник и пошел к большому дому, где жило несколько кетских семей. Оставшиеся в доме старики, наверное, сейчас в сборе — обедают.
Старик Лукьян Толков после войны никуда из станка не выезжал. «Совсем оседло живу», — посмеивался он, поправляя широкий солдатский ремень, который перехватывал гимнастерку. Полувоенный костюм носил он с гордостью, как память о своей короткой армейской службе в суровые годы.
До фронта Лукьян не доехал, зато впервые в жизни побывал в Красноярске, Омске и восторженно рассказывал о виденном. Рассказывать он умел весело, задори-сто. Слушатели не уставали. Лукьян смотрел на них добрыми, в густых морщинках глазами и смеялся вместе с ними.
Старик слепнул. Полвека назад тяжелая болезнь трахома напала на стойбище. Маленький Лукьян, которого звали по-своему Соколенком, заболел. Лечили шаманы. Давали пить разные настои трав. Он стал видеть, а вырос — ни одной стрелы не пускал мимо цели.
В войну детская болезнь аукнулась. Лукьян крепился, не подавал вида. Комиссия вернула его домой.
Теперь он не охотился и только изредка голодной затяжной весной стрелял воробьев для любимца — кота Васьки. У Лукьяна был сын, он служил в авиации на Камчатке и скоро должен вернуться.
— Вот, начальник, скоро сын приедет. Пишет, вместе жить будем, старику поможет, — сказал Лукьян и протянул мне письмо.
Вынужденный все время сидеть на станке, Лукьян был на редкость гостеприимным хозяином. Каждый и в любой час дня и ночи мог войти в его дом. Чай ждал гостя.
— Пей! — Лукьян поставил чай на обычный высокий стол и сел рядом, а его жена, оставшаяся у низенького столика, протянула сахар, теплый домашний хлеб в виде пресной лепешки.
Считая, что верховским неудобно сидеть на полу, Лукьян потчевал гостя за высоким столом.
— Ну, Лукьян, подмога едет! — заговорил я, обжигая руки о стенки тонкого стакана. Такой стакан подадут гостю в каждом чуме, и невольно удивляешься, как его не разбили при переездах по колдобинам и бурелому тайги.
— Едет, парень, едет. Сын у меня грамотный, служит лучше, чем я служил.
Лукьян задорно подмигнул мне. Я невольно вспомнил смешную историю его службы.
В тыловом госпитале Лукьяна определили возчиком. Спросили: «Возчиком был?» Ответил: «Сам оленей имел». Думал, «конь, что олень — скотина». Ему лошадей дали, за продуктами на склад послали. Пока бумаги разные писали, выпряг он лошадей и пустил в зеленую, высокую траву. Пусть, мол, кормятся. Выбежал лейтенант: «Ты что же, Толков, коней в хлеб пустил?»
— Смотрю, нигде булок нет, ничего не понимаю. А он коней из травы гонит, — такими словами, лукаво улыбнувшись, старик кончал рассказ.
Нравилось Лукьяну потешать слушателей. Одиноко одним старикам. Слепнул старик, но любил шутку и людей, люди всегда шли к нему. В его доме всегда гости. Старик Лукьян много знал и многое слышал.
*
— Вы скоро уезжаете? — спросил Лукьян.
— Они на лоб идти надумали! — сказала жена Лукьяна.
Лукьян посмотрел на меня, ожидая подтверждения. Собственно, ради загадочного лба я покинул друзей, хотел узнать что-нибудь подробнее о нем.
— Лукьян, далеко до лба? Сколько идти отсюда?
Лукьян задумался и произнес:
— Как идти? Рекой надо идти, тундрой, лесом, опять тундрой. Холой увидишь — лиственницу лба. Дагай дойдет за день, вы не дойдете! Проводник нужен!
— Без проводника никак? — переспросил я.
Лукьян вскинул выцветшие глаза:
— Без проводника нельзя, блукать будете.
— Хорошо. Ты можешь идти? Дагай пойдет? Кто из молодых знает?
Старик Топков ответил не сразу.
— Я не могу — глаза совсем плохо видят. Кто еще знает? Старовер Терентий был. Сейчас далеко… Дагай… Дагая спроси сам.
*
— Помнишь, Дагай, когда я второй раз приехал в ваши края? Мы год не виделись. Где ты? Никто не знал.
Я запомнил тот день.
Собачья упряжка тронулась поздно вечером. Через несколько минут за кромкой леса осталось селение, а по разбуженной весной тайге вослед удаляющимся собакам мне пришлось торопливо идти на лыжах-голицах. Четырнадцать километров тайги по конной тропе, занастив-шейся ночным заморозком, пройти нетрудно. Но это только первый участок пути. На берегу скованной льдом реки провожатый повернет назад в селение, я же на вышедших навстречу собаках должен пройти по реке еще двадцать пять километров до станка. Люди с собаками должны прийти, так было условлено заранее.
Двое стариков, живущих в полуразрушенной землянке неприветливо приняли нас.
Короткая передышка, и провожатый, захватив мои голицы, повернул назад. Он боялся застрять в тайге — уже весна, и кто его знает, не последний ли наст этой ночью?