Страница 38 из 58
Серая Рысь — сын Мотылька из рода Зеленого камня — нашел в роде Желтого камня свой второй дом. Он жил многие дни и ночи многих сезонов дождей в «мужском доме» — большой хижине рода Желтого камня. Он ходил на охоту, рубил каменным топором лес, чтобы сделать чистым участок земли и воткнуть в землю клубни ямса. В роде Желтого камня, так же как и в роде Зеленого камня, все трудились сообща, все жили ради друг друга, и скудная добыча, скудная, хотя теперь уже постепенно более надежная, так как собирали клубни и зерна с участков, сделанных людьми, была общим достоянием.
Достигнув возраста четырех десятков сезонов дождей, Серая Рысь вернулся в родной род Зеленого камня. Та девушка, с которой он вступил в брачную связь в роде Желтого камня, подарила жизнь четырем детям — трем мальчикам и одной девочке. Это были дети рода Желтого камня.
Когда пришел день и на охотничьей тропе духи схватили дыхание жизни Серой Рыси, он сам ушел в Страну мертвых.
Тело его сородичи положили в сосновую колоду, которую опустили в глубокую яму. Вместе с телом положили каменное копье и нож Серой Рыси, в ногах поставили чашу с водой и чашу с зернами, похожими на муравьиные яйца. Вода и зерна должны были скрасить его путь в Страну мертвых. По обычаям племени духа Черного камня через один сезон яму, куда положили колоду с телом, раскопали, вынули кости, белевшие на солнечном свету, сложили в большой глиняный сосуд и закопали его у подножия гор, что стояли на краю долины.
Так или примерно так жило племя духа Черного камня 10 тысяч лет назад в долине современного Ассама.
Прошло много десятков сезонов дождей, прежде чем те в племени духа Черного камня, которые могли быть потомками Серой Рыси (а о нем рассказывали в родовых преданиях старейшины и старцы всех пяти родов), на трудные работы по выкорчевке леса стали посылать захваченных в межплеменных стычках людей и оставлять лучшую часть охотничьей или военной добычи у себя.
Прошло много десятков сезонов дождей, и охотники племени, ставшие охотниками и на людей, и на сделанное людьми и вынужденные уходить для брачной связи в чужой род, сочли необходимым свою часть добычи оставить не чужеродцам, а своим кровным потомкам.
Наступал тот момент, который исторически должен был завершиться необходимостью пересчитать родство с материнской на отцовскую линию. Пока производительные силы не позволяли добыть прибавочный (ненужный сегодня как первая потребность) продукт, общий труд порождал общее благо и распределение этого блага. Совершенствование производительных сил, появление земледелия как результат наблюдения над растениями, возникновение скотоводства как итог приручения диких животных первобытными охотниками — все это создало такие условия, которые позволяли небольшому, узкому кругу родственников стать независимым от родового коллектива.
Парная семья, бывшая временной связью супругов для воспроизводства себе подобных, становится независимой от рода в хозяйственном отношении и становится моногамной семьей — особой социально-экономической ячейкой общества.
В этом обществе, когда появляется прибавочный продукт, возникает необходимость закрепить его в семье своих собственных прямых потомков. Охотник, земледелец, скотовод, имевший прибавочный продукт, имевший какое-то личное, обособленное от коллектива богатство, стремится передать его своим прямым потомкам, и он восстает против тысячелетней традиции, когда дети, рожденные женщиной — его брачной парой, считались детьми только ее рода, а не его. Женский род получал детей от такой брачной связи и добычу, приносимую в семью супругом. При скудной добыче, когда только усилия всего родового коллектива давали жизнь и право на пропитание, не играло роли, за родом жены или мужа остаются дети. В новых условиях охотник и работник хотел, чтобы именно его дети могли стать наследниками его богатств. Богатство породило исторический переход с материнского, естественного счета родства на новый, «порожденный златом» отцовский счет, что означало обособление от коллектива мелких семейных групп, что было началом конца первобытного коммунистического общества и возникновения классового строя.
Опыт почти миллионолетнего бытия в доклассовой эпохе передавался многим поколениям землян, живущим в разных уголках обитаемой планеты, и этот опыт мужал в борьбе с неравенством и угнетением, чтобы обрести плоть и практически бесконечное существование в грядущей бесклассовой эре.
ГЛАВА 5. К ЛЮДЯМ РАДИ ЛЮДЕЙ
В определении этнографии как науки, предложенном замечательным этнографом и археологом Сергеем Павловичем Толстовым, сказано: «Этнография — историческая наука, изучающая преимущественно путем непосредственного наблюдения культурные и бытовые особенности различных народов мира, исследующая исторические изменения и развитие этих особенностей, проблемы происхождения (этногенез), расселения (этническая география) и культурно-исторических взаимоотношений народов». Очевидно, что в данном определении особо выделен метод работы этнографа — путь «непосредственного наблюдения».
В работе этнографа самое ценное — его длительные или хотя бы короткие поездки к людям той этнической среды, которую он выбрал полем своего исследования ради тех же людей, ради познания своеобразной культуры и быта. Такие поездки всегда полны неожиданностей.
Со мной на Туруханском Севере был такой случай. Знакомая многим байдарка — всего-навсего цивилизованная копия промысловых лодок алеутов и эскимосов, живущих у берегов Аляски и Чукотки. Лодки-долбленки из целого ствола осины или сосны многих сибирских народов напоминают байдарки легкостью конструкции и верткостью. Сидеть в такой лодке спокойно, не делая лишних движений, чтобы не опрокинуться, — искусство. Еще большее искусство — грести в ней, стрелять из нее по птице, когда на каждое движение долбленка отвечает резким креном.
Впервые я попытался сесть в долбленку на Курейке. По последнему насту я приехал в поселок на собаках. Вскоре Курейка вышла из берегов и отрезала от поселка холмистую косу, над которой всегда шли пролетные утки. Я поддался на уговоры и с проводником решил на долбленке переплыть на косу. Приезжий и на лодке-долбленке! Зрелище, очевидно, редкое и любопытное. К берегу за нами пришло добрых полтора десятка жителей. Проводник, придерживая лодку, объяснил мне, как надо сидеть, положив согнутые в коленях ноги на борта для упора. Я сел. Оказывается, могу. Очередь за проводником. Он передает мне ружье, я делаю еле заметное движение к нему — долбленка накреняется в ту же сторону. Совершенно инстинктивно я резко откидываюсь к противоположному борту. Мгновение… Хотя ружье уже в руке, но я сижу в лодке, и вода мне по пояс. К счастью, у берега мелковато.
Потом еще дважды я оказывался в воде, но затем уже спокойно плавал на долбленках и перевозил других. Ради того, чтобы чему-то научиться и не бояться быть смешным, стоило оказаться в воде!
Чтобы понять жизнь и быт изучаемого народа, его культуру и его обычаи, надо много времени провести с людьми иного языка, иных традиций. Надо с радостью поменять привычный комфорт городской жизни на неизбежные дорожные тягости и заботы.
Этнограф в поле — это городского вида человек, идущий вместе с таежными охотниками по еле приметной тропе, чтобы воочию наблюдать приемы и методы их нелегкого труда.
Этнограф в поле — это склонившаяся к блокноту юная или седовласая женщина, записывающая неторопливый рассказ хозяйки яранги или чума о семейных обрядах или обычаях.
Этнограф в поле — это приехавший из Ленинграда или Москвы исследователь, ставший почетным гостем на традиционной казахской или алтайской свадьбе.
В экспедиционной работе этнографа самая сложная минута — минута первого знакомства. От нее практически зависит успех дела. Круг вопросов, которые интересуют этнографа, охватывает все стороны жизни человека, нередко и очень интимные. Чтобы получить ответ, надо стать для собеседника-информатора другом, надо дать ему понять, что узнанное никогда не будет использовано ему или его близким во вред.