Страница 3 из 63
Таких мотивов в нашем электронном каталоге сейчас около 1700, и распространение каждого прослежено по всем континентам. Предполагается, что тексты, содержащие определенный мотив, включают все его особенности, заявленные в описании, а не просто что-то похожее. Если я иногда пишу о «вариантах» какого-то мотива, то имею в виду просто группу из нескольких мотивов, содержащих общие элементы и связанных одной темой. Дело в том, что мотивы нередко образуют кластеры, так что определения двух или нескольких мотивов перекрывают друг друга. В приведенных выше примерах мотивы спрятанной одежды и женитьбы на небесной деве сочетаются часто, но не всегда. Бывают повествования, в которых герой прячет одежду девы-рыбы, а вовсе не лебедицы, или ловит небесную деву иным способом, не пряча ее одежды. Существенны или нет такого рода подробности и стоит ли их отмечать, это целиком зависит от материала. Если определенная деталь повествования встречается в пределах особого ареала, ее следует выделять. Если же какая-то подробность распределена бессистемно, то сосредоточиваться на ней нет нужды.
Поэтому мы не рассматриваем мотивы, распространенные повсеместно или беспорядочно, но лишь такие, которые присутствуют на одних территориях и отсутствуют на других. Так, мотив добывания огня похищением известен практически по всему миру, поэтому невозможно судить ни о времени его появления на тех или иных территориях, ни о вероятности его распространения из одного или многих независимых центров. При трансконтинентальном обзоре не представляют для нас интереса и мотивы сугубо локальные. Наш каталог создан не для того, чтобы учитывать типы повествований и их элементы (для этого есть общеизвестные фольклорные указатели), а для решения исторических задач — прослеживания древних миграций и контактов между культурами.
Мотивы не осознаются рассказчиками как особые единицы. Носители традиции рассказывают «истории» определенных жанров на определенные сюжеты. Сюжеты вариативны и, как только что было сказано, не всегда ясно разграничены между собой. Тем не менее они опознаваемы: как мы, так и рассказчики текстов отличают одну «историю» от другой. Если сюжеты варьируют, представлены множеством вариантов, то чем тогда определяется их относительная самотождественность? Она обусловлена тем, что сюжеты включают такие мотивы, которые удобно называть сюжетообразующими. Эти мотивы достаточно сложные, чтобы структурировать повествование, и достаточно яркие и запоминающиеся, чтобы их можно было легко опознать. Именно на них сосредоточено наше внимание.
Вместе с тем в любом тексте содержатся и другие мотивы. Являясь случайными и побочными для одного сюжета, они могут стать центральными для другого. Подобная смена акцентов (постепенное превращение второстепенных мотивов в сюжетообразующие, а тех — во второстепенные) показана в многотомной публикации фольклора южноамериканских индейцев под редакцией Дж. Уилберта [Wilbert, Simoneau 1970—1992] и в публикации текстов конголезских бемба [Verbeek 2006]. Поскольку опубликованы все зафиксированные варианты текстов определенных этнических групп, видно, что деление материала по сюжетам возможно главным образом там, где материал записан от одного информанта или по крайней мере в одном селении. При соединении записей, полученных от всех информантов, сюжеты сплошь и рядом образуют континуум, «перетекают» друг в друга. Даже в западно-евразийских сказочных традициях с их устоявшимся набором сюжетов нередки случаи не просто сюжетной контаминации, но и включения в повествования разного рода обрывков полноценных сюжетов. Среди сюжетных контаминаций есть как часто встречающиеся, так и редкие, единичные. Иначе говоря, сюжет, как и мотив, есть термин, созданный исследователями для систематизации материала, но сам этот материал бывает довольно аморфным и полностью по выделенным ячейкам никогда не раскладывается.
Мотивы как элементы повествований способны переходить из одного рассказа в другой. Меняется язык, истории заимствуются и рассказываются на других языках, но содержащиеся в этих историях мотивы остаются стабильными. Время первичного возникновения мотива определить невозможно. Однако, выявляя ареалы мотивов и сравнивая их с ареалами культур, языков, генетических линий, которые, по данным археологии, лингвистики и популяционной генетики, реконструированы для определенных эпох, мы можем оценить время распространения мотивов.
Подобно генам, мотивы подвержены самокопированию, или репликации. Делают они это с помощью рассказчиков, а тексты являются той средой, в которой мотивы «живут». Если текст плохо запоминается и не считается важным, его перестают пересказывать и он «умирает». Вместе с ним исчезают и все встроенные в него мотивы, процесс их репликации прекращается. Выживают те, которые использованы в интересных и важных рассказах. На протяжении тысячелетий должен был происходить отбор мотивов, с помощью которых создавались легко запоминавшиеся повествования. Также сохранялись повествования (и, значит, встроенные в них мотивы), которые признавались особо ценными и запоминались намеренно. Определить заранее, какой рассказ станет специально заучиваться, невозможно. Однако мотивы, описывающие появление мира и его элементов, скорее всего имели наиболее высокую вероятность попасть в тексты, которым носители традиции придавали особо важное значение. Подобные мотивы принято называть космогоническими (рассказывающими о становлении мироздания), космологическими (описывающими его устройство) и этиологическими (объясняющими, откуда взялись те или иные особенности людей, животных, растений, небесных светил, минералов и т.п.).
При этом из двух текстов любого рода при прочих равных условиях большие шансы сохраниться имел, надо полагать, тот, который лучше запоминался. Независимо от содержания текстов, их воспроизведение всегда имело и «развлекательную» функцию. Об этом писал в свое время П. Радин [Radin 1944: 31], с которым в данном случае трудно не согласиться.
Логично предположить, что отбор образов и сюжетных ходов на запоминаемость шел тем интенсивнее и быстрее, чем больше людей пересказывали тексты друг другу. В Евразии от Атлантики до Индии и Китая на протяжении последних двух тысяч лет жили десятки, а затем и сотни миллионов рассказчиков и слушателей сказок. В Австралии же до появления там европейцев число знатоков похождений тотемных предков измерялось немногими тысячами. При этом в Евразии торговцы, паломники, пираты, пленники, воины разносили запомнившиеся повествования на тысячи километров. Напротив, каждая группа австралийских аборигенов общалась лишь со своими непосредственными соседями. Отсюда легко понять, почему фольклор основной территории Евразии включает множество относительно сложных, но структурно логичных сюжетообразующих мотивов: каждый из них прошел многократный отбор на запоминание. В австралийском же фольклоре такие мотивы редки, повествования относительно бесструктурны, сюжетные ходы слабо мотивированы и редко предсказуемы.
Если взять наудачу две точки в пределах обитаемой суши и сравнить мифологию и фольклор соответствующих территорий, то какие-то общие мотивы наверняка найдутся. Даже у индейцев Амазонии и берберов Марокко, чьи повествования максимально далеки друг от друга географически и сюжетно, похожие образы и эпизоды встречаются. Доказать, что такие единичные параллели отражают исторические связи, невозможно. Другое дело, если речь идет о распространении серии общих мотивов на данных и только на данных территориях. Тогда предположение об их едином источнике выглядит оправданным. В некоторых случаях достаточно одного, но очень специфического, сложного сюжета, содержащего кластер характерных ярких мотивов. Вероятность независимого параллельного возникновения даже и сложных конструкций никогда не равна нулю, но практически она все же мала. В подобных случаях легче предположить, что сходство обусловлено древними миграциями и контактами, если возможность подобных контактов не противоречит выводам других исторических дисциплин.