Великий поток

И тут я почувствовал идущую от него волну отталкивания. Вполне возможно, что никакого отталкивания и не было, просто сложился стереотип ожидания отталкивания. Это было отталкивание муто от диалектика, музыканта, поэта, зодчего и, возможно, любой другой перспективы. Ситуация приняла форму, которую ей задало модное поветрие, пришедшее с Запада, похожее на новое вероучение, поветрие, которое успело уже порядком выветриться, однако некоторых муто оно еще цепляло. Распространилась мысль о том, что будто бы (а мы, неучи, всему верим) закончилась человеческая история, и начинается нечто новое и невиданное: история вне истории, современность без современности, время без времени. Тем самым перелицовывалась вся карта прошлого, настоящего и будущего. Древнейшая эра, которая началась с пещерных людей и закончилась в конце 19-го столетия, была дикой и постыдной. Потом наступила так называемая «новая древность», время тирании разума и воли, называемое modernity. Но и эта эпоха для муто, слава Богу, позади. Что же произошло? А вот что: означающее (речь, язык) оторвалось от означаемого (вещь, реальность) и начало скользить, не соединяясь с означаемым, и в результате этого соскальзывания стали выпадать целые блоки означаемого. Теперь означающее безраздельно главенствует над означаемым. И что же получается в результате? В результате получается, что язык обозначает не вещь, а ее значение, значение же отсылает не к вещи, а к другому значению, и т. д. Было окончательно установлено, что язык — это не совокупность почек и ростков, выбрасываемых вещью, что слово — это не головка спаржи, торчащая из вещи, а язык — это скорее сеть, накинутая на совокупность вещей. И что только язык способен произнести правду, вернее, десять тысяч правд.

Произошло решительное размежевание с трансцендентализмом любого вида. Классическая эпистема модерна — мера, порядок, нумерация и интуиция — окончательно рухнула, а новая эпистема обращена не на сознание, а на бессознательное. В старой эпистеме человек сопричастен Богу. В новой — человеку отводится более скромное место. Она возвещает не только о смерти Бога, но и о смерти его убийцы — человека. В новой эпистеме Бог не отрицается, а вытесняется. (Кстати, эпистема, если вы этого до сих пор не знали, — это совокупность отношений, которые могут объединять дискурсивные практики, а метафора, метонимия и трансферт — элементы нового дискурса.) Нет больше сильного и властного героя, знающего, куда он идет: перед нами сплошные воронки от свежих вытеснений.

Итак, мера, порядок, нумерация и интуиция, оказывается, больше не нужны. Ведь именно они питали предрассудок о том, что мир имеет некоторый смысл и что постижение этого смысла является главной человеческой задачей. Соответственно, у человека нет врожденной, встроенной в его персональный код метафизики, как нет и параллелизма между субъектом и миром, разве что аналогия, предложенная все тем же коварным мистификатором — языком. Язык это не инструмент и не орудие в руках человека, и не беспрекословное средство мышления. Скорее сам язык «мыслит» человека и его мир. Именно язык разрушает нашу веру в существование ясного однозначного смысла, ибо он содержит в себе возможность освобождения от привилегированной, узурпирующей все иные варианты, системы описания реальности. Такие оппозиции, как Бог и Сатана, добро и зло, сознание и бессознательное, плюс и минус, метафизика и нигилизм, хозяин и паразит, способны бесконечно меняться местами и заменять одна другую, ибо каждая несет в себе другую, каждая чревата своей противоположностью, и ни одна не может претендовать на исключительное место в системе языка. И — какова ирония — именно муто заявляет претензию на причастность к «веселой науке», за самую возможность говорить о которой так дорого заплатил дерзкий безумец, возвестивший о рождении трагедии из духа музыки.

И вот наш любезный автор, привлекший для мутотворчества весь свой арсенал иронических поз, намеков и придыханий, в силу обстоятельств — места и времени своего рождения и среды — оказался поглощенным новой эпистемой. Он вошел в ее контекст и закрутился на шестеренках новых дискурсивных практик, и в результате сам стал метафорой, метонимией и трансфертом в едином лице. Но все эти новые средства не смогли ему помочь. И хотя в пароксизме скромности он продолжал всем доказывать, что муто — лучший друг деревьев, бабочек и цветов, Сфинкс все же остался неразгаданным, а Изида неразоблаченной. А порожденная им новая личина, поупражнявшись в самообороне и времяпровождениях, исчезла, растворилась в том, из чего пришла, — т. е. в жерле небытия. Так Чарли Чаплин, попав на волне бурного индустриального прогресса в «желудок» новых технологий, описал траекторию движения муто по маршрутам глобального конвейера. У нашего автора нет никаких надежд уйти с этой траектории и спрятаться в полутора сантиметрах за спиной своей куклы. Сказав «м-у-у-у», он тут же перестает быть муто, как это случилось с Чаплиным, вступившим в гонки с его деловыми конкурентами и, естественно, ими проглоченным. Можно предположить, что сложные отношения нашего мутолога к человечеству связаны с работающими в нем механизмами вытеснения. Не исключено, что отсюда его стремление прятаться за муто и строить сложные системы самообороны посреди своих унылых компьютерных времяпровождений в злачных идеологических катакомбах системы.

P.S. К сведению бесчисленных будущих мутологов остается добавить, что психея принадлежит миру сна и тайны, что ее нельзя ни понять, ни потрогать — потрогать можно разве что горчащие в разные стороны носы или усы. Из нее все рождается, и в нее все возвращается, однако сама она находится в точке слепоты: в том месте, куда обращен наш взгляд, ее по определению нет. Наш же взгляд, на нее обращенный, прячет ее от нас. Гераклит выколол себе глаза, чтобы увидеть психею. Только потеряв душу, можно ее обрести. Только у забывшего о ней может появиться надежда вспомнить себя. Бога нет, пока мы рассуждаем о Боге. Его тем более нет, если мы не думаем о нем.

Ночные ветры

Телеграмма дрожала в ее руке. Нина еще раз пробежала глазами неровную строчку. Это были те самые слова, которые она ждала каждый день, каждый час, ждала уже много месяцев, изнуряя себя наплывами отчаяния и нетерпения, и, наконец, дождалась — Виктор звал ее в Москву.

Нина села на краешек стула, потрогала горячие щеки и, испуганно поглядев в зеркало, быстро провела рукой во волосам. Потом схватила сумочку — хватит ли денег. Денег на дорогу хватало. Стала звонить на вокзал, никак не могла дозвониться. Наконец в трубке раздались долгожданные спокойные гудки. Усталый голос дежурной ответил ей, когда отходит московский поезд. Быстро нашла дорожную сумку, бросила в нее пару платьев, свитер, чулки, начала писать записку, но так и не дописав, побежала в парикмахерскую через дорогу. Забежала домой за сумкой, огляделась, не забыла ли чего.

И вот тут вдруг сердце упало, силы сразу оставили ее, и она, сидя за столом, положив тяжелую голову на руки, не могла ни о чем подумать, ничего предположить. Не было никаких мыслей, а было просто страшно, страшно, что все это вдруг пропадет, растает, как всплеск, замрет, как круги на воде.

В сумерках поезд подвозил ее уже к Москве. За окном шел снег, мелькали платформы, убегали дороги и провода. И когда объявили Москву, когда Нина поняла, что сейчас она увидит Виктора, ей вдруг захотелось куда-нибудь спрятаться.

Нина вышла на перрон и сразу увидела Виктора. Он не успел еще подойти к ней, не успел еще взять ее сумку, а она уже была во власти его спокойной улыбки, его уверенных и усталых движений. Голос и взгляд его обволакивали Нину тревожный теплом, от которого громко стучало сердце.

В машине Виктор грел ее руки и неторопливо рассказывал о каком-то Коке, а Нина думала о том, что у Виктора на лице очень много морщин и что он совсем некрасивый. Он говорил тихо, почти шепотом, тянул гласные и картавил. Нине вдруг почему-то стало обидно, что Виктор ни о чем не расспрашивает ее, хотя ей не хотелось, да и нечего было о себе рассказывать. Ей не нравилась эта манера разговаривать после долгой разлуки неторопливо и о мелочах, как будто не было никакой разлуки и нет никакой встречи.