Инвалиды

-- Ха-ха-ха! Да ты покажи им свою лысину... Снимись самостоятельно в фотографии и, при прошении, отправь, куда следует... И все убедятся, что ты уже неспособен потрясать ничем, кроме остатка кудрей твоих...

-- Я о себе лучшего мнения, чем ты обо мне... -- ответил Крюков.

-- Ого? А скажи, пожалуйста, в своих взглядах и убеждениях ты по-прежнему неизменен и велик? Сохранил своих "китов", т.е. артель, общину, народный дух и т. д.?

-- Неизменен, хотя и не велик...

-- И не думаешь, что твои "киты" уже пошатнулись и заметно рушатся, как это доказывают или стараются доказать люди нового направления?

-- Марксисты? -- с оттенком пренебрежения спросил Крюков и неестественно, с ноткой какой-то досады, засмеялся.

-- Что же ты смеешься? Уж не так же в самом деле смешно это?.. Ведь не будешь и сам ты отрицать, что господин капитал сделал за последние десять-пятнадцать лет значительные завоевания, а что в "китах" образовались бреши?

-- Я полагаю, что Воронцов достаточно верно оценивает эти успехи и бреши...

-- У-у!.. братец мой... Старо, старо!.. Для тебя только Воронцов остался в этом отношении авторитетом... Надо только тебе сказать, что и сам авторитет уже сделал с тех пор кое-какие уступки... Теперь доказывают...

-- Ничего не докажут!.. -- с сердцем оборвал Крюков.

Он начал уже сердиться, раздражаться и вспыхивать, между тем как Порецкий оставался совершенно спокойным.

-- Да, Дмитрий Павлович, устарели-с!.. Пора на покой... -- острил доктор.

-- А ты удивительно молод... Быть может, вследствие этого ты и хватаешься за модные теории?.. -- отпарировал Крюков.

-- Что там мода и теории!.. Всякая теория бывает сперва модною... Это ничего не доказывает... И мы с тобой когда-то примкнули к модным теориям. Но теперь нам время сознаться, что мы были беспочвенны... Горсть смельчаков, одушевленных самыми лучшими намерениями и не считающихся с условиями места и времени... Вот почему мы так же быстро исчезли, как и появились...

-- Вовсе не исчезли... Это вздор!.. -- перебил Крюков.

-- А где? Что-то не слышно... Ты? Так ты просто археологическая редкость!..

-- А в литературе?..

-- Да таких, как ты, даже в книжках и журналах не осталось... Подобные "консервы" могли сохраниться только там, откуда ты вернулся и где продолжал с чувством глубочайшего почтения и беспредельной преданности -- как пишут в письмах -- хранить свои мечты и планы... Колесо жизни, брат, продолжало свое круговращение, а ты сидел себе во втулке этого колеса, в неподвижной дыре и был убежден, что кругом все по-прежнему стоит неподвижно...

Варвара Петровна не вмешивалась уже в разговор друзей. Она разливала чай, делала хозяйственные распоряжения появлявшейся горничной и лишь мило улыбалась.

Казалось, что "все это" ее не касается и нисколько не трогает...

-- Скажи, пожалуйста, что ты здесь делаешь? Чем занимаешься и чем живешь?

-- Корректирую вашу газету по ночам... В общем живу, как вьючный скот... Днем сплю, ночью работаю... Ем... Пью чай...

-- Ах, я вам и забыла налить... простите! -- воскликнула Варвара Петровна и протянула руку за стаканом.

-- Я еще не допил, -- глухо произнес Крюков.

Крюков сделался вдруг каким-то грустным, убитым... Склонившись над столом, он смотрел в стакан и молчал...

IX.

Было часов одиннадцать ночи, когда Крюков вспомнил, что на его обязанности лежит исправление чужих "ошибок".

На дворе стояла непогода. Сердитая вьюга крутила снегом в воздухе и засыпала белой пылью стекла окон. Ветер жалобно плакал где-то и стучал железной крышей и водосточными трубами. Жутко было на улице, и так не хотелось оставлять теплых, светлых комнат.

Крюков живо представлял себе, как злой вихрь будет трепать полы его легкого пальтишко, срывать со злобою шляпу, сыпать холодной и колючей крупой за шею в лицо...

Идти далеко. Ни зги не видно. Пусто. Фонари едва маячат тусклыми пятнами в белом море бурана... Холодно!.. От одного уже представления об этом путешествии по спине Крюкова пробегала дрожь.

-- Надо идти, -- в раздумье говорил он, но не шел, а стоял у окна и смотрел на залепленные снегом стекла наружных рам, на синеватые огоньки и серебристые искорки, игравшие в снеговых кристаллах от комнатного света... Смотрел и не двигался с места.

Доктор сидел в венской качалке, с сигарою в зубах, и слегка покачивался, лениво работая правой, далеко отставленной ногою... Около красивой головы доктора носились клубы табачного дыма, то синие, то бледно-желтые, и расползаясь, улетали под высокий потолок.

Варвара Петровна сидела за роялью и играла Бетховенскую сонату.

Изредка Крюков оглядывался и смотрел на нее сзади; смотрел на ее руки, полные и белые, выхоленные, красиво опускавшиеся и еще красивее поднимавшиеся над клавиатурою; смотрел на прозрачные и легкие рукава ее пеньюара, которые, как крылья, трепетали и колыхались в воздухе; на ее голову, красиво склоненную на бочок, с массивным узлом русых волос с золотистым оттенком; на красивый, словно выточенный из мрамора рукою художника изгиб шеи...

И Крюков старался уверить себя в том, что это та самая Варя Игнатович, которая когда-то была фельдшерицей-курсисткой и беззаветно отдавалась на студенческих "вечеринках с рефератами" вальсам, кадрилям и полькам...

Бедовая была девушка! Однажды, между двумя фигурами кадрили на такой вечеринке, споря с своим кавалером по поводу прочитанного реферата, Игнатович сорвалась неожиданно со стула и громко заявила:

-- С такими буржуями я не танцую!

Сказала и решительным шагом прошла через весь зал в "мертвецкую".

Здесь был шум, споры, пение. В одной из групп спорящих был и Крюков...

-- Крюков! Идемте в зал! Мне нужен кавалер, чтобы докончить кадриль...

-- Я не танцую, не обучен, -- ответил Крюков.

Но Игнатович настояла на своем, вывела Крюкова под руку в зал и заставила его таки выводить спутанные, кривые и ломанные линии ногами, к общему удовольствию хохотавшего молодого общества.

-- Браво, Крюков! -- гремели вокруг веселые голоса зрителей-студентов.

А Крюков "старался"...

Потом они встретились в одном "кружке саморазвития", вместе читали, спорили, разрешали мировые вопросы и, прокаталажившись до петухов, провожали домой друг друга... Крюков полюбил эту живую, умную и веселую девушку... Она, кажется, тоже симпатизировала ему... Но -- и только...

То было время, когда стыдно было говорить о любви и разводить "любовную канитель". Надо было "дело делать"...

Втайне Крюков мечтал о женитьбе на Варе и лелеял в душе эту дивную мечту, но она, эта мечта, хранилась глубоко в тайниках души, держалась крепко под замком и никогда не вырывалась на волю... Потом эта мечта улетела вместе с Крюковым далеко-далеко и здесь тихо замерла, растаяла, как тает вот этот дым от докторской сигары, и исчезла пред лицом суровой действительности и прозы жизни.

Это был единственный роман в жизни Крюкова, роман без начала и без конца, и теперь, спустя много-много лет, Крюков перечитывал его поблекшие дорогие страницы.

Колесо жизни вертелось. Не стало прежней Вари. Но здесь, рядом с ним, дорогое воспоминание воплощалось в этой красивой, но далекой и чужой ему женщине... И присутствие этой женщины воскрешало так ярко улетевшие в вечность дни золотой юности п призраки возможного, быть может, счастья, печально улыбнувшегося и скрывшегося в бесконечном пространстве времени...

Что-то очень-очень знакомое, прежнее, былое и позабытое моментами проскальзывает и в лице этой "чужой женщины", и в ее манере держать голову, в интонации ее голоса, и Крюков ловит эти моменты с какой-то жадностью, и сердце его замирает от тоски, сожаления и исчезнувшего призрака неуловимого счастья...