Инвалиды

Крюков застыл в раздумье. Перед ним встал образ одного из лучших его товарищей по гимназии и по университету, который, как и он, исчез с горизонта после "волнений"... Хороший был парень, хотя по убеждениям они не сходились; Порецкий тянул к "вольцам": горячий, упрямый и решительный, он смеялся над Крюковым, называя последнего "елейным народником"...

-- Вылез! гм... А, может быть, -- случайное совпадение? Док-тор ме-ди-ци-ны... да! гм...

Крюков долго ковырял пером это объявление, обчерчивал его по буквам чернилами, рисовал какие-то замысловатые фигурки, то улыбался, то хмурился и выпускал "гм"...

На другой день, в часы, объявленные доктором медицины Порецким для приема больных, Крюков торопливо шагал по объявленному адресу... "Забрался, каналья, на главную улицу", -- думал он, отыскивая дом Козочкина.

Но вот и дом Козочкина, большой, двухэтажный, с балконами и зеркальными окнами. "Неужели Порецкий таким барином стал?" На одной парадной двери -- дощечка: "Присяжный поверенный", на другой -- доска в черной раме, за стеклом, с надписью: "Доктор медицины Николай Васильевич Порецкий" и т. д.

-- Да, Николай Васильевич!

Крюков отступил назад, загнул к небу голову и обозрел дом Козочкина, словно по внешности дома рассчитывал определить, тот ли это Николай Васильевич живет здесь, который когда-то называл его "елейным народником".

"Если не он, -- попрошу "выслушать" -- и кончено! Кстати у меня сердцебиение теперь". С замиранием духа подавил Крюков пуговку звонка. Отворила дверь молодая девушка в белом переднике, румяная, здоровая, с бойкими карими глазами.

-- К доктору?

-- К доктору.

-- Больной?

-- Совершенно здоровый, -- ответил Крюков, почему-то вспомнив свою заботливую хозяйку, надоевшую ему расспросами о здоровье.

-- Теперь они только больных принимают. В другое время пожалуйте.

-- Доктор -- брюнет? -- спросил Крюков.

-- С проседью, -- с улыбкой ответила девушка и перед самым носом Крюкова захлопнула дверь.

Крюков постоял с оскорбленною миною на физиономии у двери и медленно спустился со ступеней крыльца... Глупо сделал. Надо было сказать: "больной".

Спустя несколько дней, Крюков опять стоял у подъезда дома Козочкина и звонил.

Опять дверь отперла та же девушка в белом переднике.

-- Дома Николай Васильевич?

-- Дома-с!

-- Можно?

-- Больной, так опоздали: прием кончился...

-- Нет, нет. Совершенно здоровый!

-- Пожалуйте. Как о вас доложить?

"А черт знает, как это сделать", -- подумал Крюков и сказал:

-- Скажите -- друг юности, Крюков.

Девушка бросилась было снимать с Крюкова летнее пальто, но он остановил ее намерение: сунул ей в руку свой плед, а пальто смахнул с быстротой молнии сам и сам же сунул его на вешалку, поверх богатой николаевской шинели с бобровым воротником.

-- У вас, кажется, гости? -- тихо спросил горничную Крюков, оправляя съехавший с шеи галстух.

-- Нет никого... Обедают...

-- А эта шуба... чья?

-- Барина-с.

Горничная бросила вопросительный взгляд на гостя, а гость еще раз посмотрел на богатую шинель с бобровым воротником и подумал: "а когда-то говорил, что пальто на вате максимум его требований".

Крюков страшно взволновался: у него началось сердцебиение и стук в висках. Он чувствовал неловкость, смущение и робость, какую чувствует молодой человек, не достигший совершеннолетия, являясь с твердым намерением объясниться в любви и просить руки любимой девушки. Крюков даже вспотел.

Девушка привела его в приемную и попросила подождать, а сама направилась "доложить".

-- Позвольте карточку! -- сказала она, возвратившись в приемную.

-- Карточку? Какую карточку? Ах, да... Нет... скажите: друг юности, Крюков...

Оставшись один, Крюков сел в удобное кресло. Под его ногами расстилался мягкий ковер с цветами и зеленью осени, над его головой висел портрет Пирогова и словно щурился, рассматривая неизвестного гостя; перед ним ряд громадных окон, задрапированных красивыми тяжелыми занавесями, ниспадавшими до полу в эффектных складках... Две пальмы, высокие, широко развесившие свои листья, похожие на кисти человеческих рук... На потолке, высоко -- рельеф... Камин, заслоненный какой-то фантастической ширмой... Посредине комнаты небольшой столик, заваленный газетами и юмористическими журналами -- для развлечения ожидающих очереди пациентов...

-- Да он ли это? Не случайное ли совпадение имен?

Откуда-то издалека доносился звон посуды, лязг ножей, говор, детский голосок. Где-то мелодично наигрывал заводной баульчик, переливаясь серебристыми колокольчиками... Слышался издали приятный басок и женское контральто. Обедали шумно и весело, а главное долго, не торопясь...

Крюков чувствовал себя в этой роскошной обстановке чужим, неуместным, и в его сознании уже начало просыпаться смутное раскаяние в том, что он пришел сюда... Крюков то вставал с кресла, подходил к столу и смотрел "Будильник", то опять садился, поправлял галстух, прическу и вообще выказывал беспокойство...

А время тянулось невыносимо долго, часы выстукивали свои удары маятником медленно, лениво как-то... И никто не шел... Словно забыли пли не хотят знать, что здесь сидит и ждет человек...

-- А черт с ними со всеми! -- прошептал вдруг Крюков, выскочил в переднюю и схватил с вешалки свое пальтишко. Если бы не шинель с бобровым воротником, которую он по неосторожности уронил на пол, -- Крюков сбежал бы и никогда более сюда уже не возвратился. Шинель помешала: когда он совал ее на вешалку, эту чертовски тяжелую шинель, и не мог попасть петлей ее воротника на крюк вешалки, потому что руки его дрожали, -- в дверях появилась высокая, стройная фигура доктора с недоумевающею вопросительной физиономией. (Горничная доложила только, что пришел какой-то "друг", но фамилию этого друга забыла).

Увидев этого "друга" возящимся около своей дорогой шубы, доктор сделал сердитое лицо и остановился в полном недоумении. "Друг" повесил наконец шинель на место и, обернувшись, застыл в позе пойманного на месте преступления вора.

-- Что вам, милостивый государь, угодно?

-- Не узнаете?.. Крюков! Вместе учились в саратовской гимназии...

-- Ба-а! Дмитрий? Ты?

-- Я, Коля, я!..

В передней послышалось целование и шум, словно здесь боролись в шутку два человека.

-- Ну, посмотри на меня, шут гороховый! Облысел? Ах, ты... Как? Почему? Где?..

И снова в передней звучали сочные поцелуи друзей юности, на глазах которых блестели слезы.

-- Идем... Варя! Варя!

-- Ay! -- донесся приятный женский контральто из дальних комнат.

Крюков уперся:

-- Постой! Ты -- женат?

-- А как же? ха, ха, ха! Вот чудак!..

-- Жена, поди, того... барыня?

-- Ха-ха-ха! барыня, барыня, и какая прелестная барыня!.. И знаешь, на ком я женат?

-- На женщине... А больше ничего не знаю...

-- На Варе. На Варваре Петровне, за которой ты когда-то ухаживал и в которую был влюблен вплоть до настоящей лысины...

Крюков покраснел до корня волос. Перед ним промелькнул задернутый дымкою времени образ девушки с толстой русой косой, с смеющимися глазами и с задорно приподнятым носиком... Что-то давно-давно прошедшее, свежее, чарующее, обвеянное грезами юности и теплом чистой любви, первой любви, с ее чарами поэзии и туманными порывами куда-то в заманчивую даль, к беспредельному счастью, хлынуло вдруг в душу Крюкова мягкой волною и защемило сердце сладостной болью и грустью по невозвратном...

Крюков провел ладонью руки по своей лысине и как-то виновато усмехнулся.

-- На Варе... да... знаю, помню... еще бы! Рад! Друзьями были тоже когда-то, -- растерянно проговорил он.

Ноги Крюкова дрожали, по лысине пробегал холодок, а сердце стучало часто-часто...