Четыре писаки

– Не обижай своего любящего брата, сестрёнка. Не забывай, что он старше тебя на целых три года, а значит – опытнее. Тебе следовало бы сначала закончить университет, получив мастера.

– Возраст – не критерий ума, мой дорогой. Кстати, какое право ты имел продать отцовский арборетум, не спросив моего согласия?

– Не бойся, отдам тебе половину. Только не пытайся меня уверить в том, что этот дурацкий сад был тебе дорог. Ведь я знаю, что ты ни разу в нём не побывала – отец пожаловался мне как-то.

Дальнейшее выяснение их отношений прервал приход Айзека, который стремительно вошёл в комнату в сопровождении очень миловидного молодого человека.

– Мэйсон Кевин Дигби, – представил он своего спутника Хатчинсонам. – Талантливый новеллист, скрипач и шахматист. К тому же – юрист. И этому юному дарованию едва исполнилось восемнадцать!

Странноватый парень подал всем свою вялую руку, не снимая тонких, изящных бежевых перчаток, которые были не нужны и на улице. Десмонд недовольно вскинул брови, но Айзек поспешил оговорить, что его приятель никогда не снимает перчатки, призвав Десмонда к большей терпимости. Взгляд Линды оценивающе скользнул по правильным чертам красивого, волевого лица юноши. Лицо это давало фору обоим красавцам, как брату, так и Айзеку и, невольно, заставило Линду задуматься: как бы не упустить сегодня обоих парней из своих коготков. Ставки были невелики, но важно присутствие азарта: два сразу – не столь скучно. То, что Мэйсон был младше неё на пару лет придавало делу лишь большую пикантность. А то, что он заметно уступал Айзеку по объёму мускулатуры даже придавало ему особый шарм. Десмонд бросал то и дело косые ревнивые взгляды на своего любовника, силясь раскусить его отношения с «наглым, смазливым юнцом». Айзек всячески старался смягчить обстановку, заливая о своих творческих исканиях, словно между их встречей полумесячной давности и нынешней не прошло и дня:

– Новые новеллы, полотна? А ты как думала, Линда? Я, как всегда, полон задумок, которые остаётся лишь реализовать.

– Остаётся самое малое, на которое у тебя нет времени, – съязвила сестра Десмонда.

– Мои знакомые уже читали наброски нового рассказа «Сингулярность души моей». Их реакция была вполне ожидаемой: гадали идёт ли речь о философской, математической, или космологической сингулярностях. Я же лишь посмеивался, отделываясь замечаниями, мол, каждый находит то, что ему ближе.

– А если о гравитационной? А то и о технологической? – вдруг спросил Мэйсон, глядя куда-то в сторону.

– Если тебе угодно, – улыбнулся Айзек. – Вот видите, Мэйсон и не дурак, какой-нибудь там, не жлоб.

– А с чего ты взял, что я могла так подумать? – уела его Линда.

– На стенах комнаты Айзека висят репродукции Обри Бёрдсли, Ричарда Бёртона. То есть, ему не так уж просто с ними конкурировать. Когда он показывает свои творенья мне, моё внимание невольно переключается на Бёрдсли, – едко вставил Десмонд.

– Ты, как всегда, очень любезен, друг мой, – натянуто осклабился Айзек.

– Ты, верно, симпатизируешь путешественникам – отважным первопроходцам? – спросила Линда.

– Во-первых, не всем подряд, а во-вторых, Бёртон был не слишком отважен. В своей Сомалийской военной экспедиции он бежал, бросив Спика в плену, – ответил Айзек. – Мне же милее первопроходцы души человеческой. Тот же Фрейд. Для меня Бёртон, прежде всего, не путешественник, а философ и художник.

– А какие картины украшают стены Вашего дома, Мэйсон? – спросила Линда, улыбаясь очаровательнее обычного.

– Имею лишь несколько фотографий ряда известных современных фотографов, – безэмоционально ответил парень.

– А в каком стиле? Что на них? – любопытствовала Линда.

– Беспредметность… абстракция. Один, к примеру, снимал мусорные свалки, превращая их, в своём компьютере, в загадочные и красивые предметы.

– Как изысканно! Какое решение! – восторгалась Линда и было непонятно – искренне ли. – У меня в комнате висят лишь фотопортреты Рембо, Лу Саломе, госпожи Зонтаг и прочих. Наверное, Ваше хобби куда занятнее. Хотелось бы взглянуть.

Последнее её пожелание было грубо проигнорировано «этим, вообразившим о себе не весть что, юнцом». Подобное пренебрежительное отношение было для светской красотки Линды Хатчинсон в диковинку.

Айзек продолжал без удержу болтать, охмуряя сестру Десмонда своими искромётными шутками. Всё шло по плану, но Десмонда это стало раздражать, и он неожиданно скинул свитер, начав демонстрировать Мэйсону свою мускулатуру, поддерживаемую в идеальном порядке каждодневной тренировкой. Реакция парня оказалась столь же вялой, как и на попытки Линды завязать с ним тёплую беседу. Мэйсон упорно молчал, углубляя взгляд в самого себя. Казалось, что он и вовсе отрешился от участия в совместной беседе. Тогда и другие перестали замечать его. Вдруг он, несколько путанно, заговорил:

– Помню рассказ своей бабушки о том, что муж её подруги, по словам этой особы, якобы всегда храпел. Бабушка, почему-то была глубоко уверена, что он никогда не храпит. В том возрасте мне казалось странным, что бабушка знает об этом, хотя она, в моём тогдашнем понимании, не жила с ним под одним кровом… Бабушка уверяла, что этот человек был очень хороший и ей его очень жалко. Уверяла, что в глубине души, её подруге хотелось, чтобы муж её храпел, как подобает мужчине в летах. С другой же стороны, подруга желала, чтобы он не смел начать храпеть, беспокоя её, поскольку она очень пеклась о своём здоровье. В ходе подобных терзаний, между желаемым и действительностью, между реальностью и вымыслом, как подруга потом призналась бабушке, она зарезала мужа во сне, распоров ему живот столовым ножом.

– Прекрасный сюжет для рассказа! – живо воскликнул Десмонд.

– Я уверена, что Вы уже написали его, Мэйсон, – очаровательно улыбнулась Линда. –Но, полагаю, Вы ещё не завершили образование и имеете мало времени?

– Осваиваю юридические науки. Так хотел мой покойный отец, и я поступил на юридический, хотя душа не лежала…

– А я скоро закончу экономический, – поддерживала беседу Линда.

– Вам нравится? – лаконично спросил Мэйсон, понимая, что надо проявить к ней хоть какой-то интерес, показаться вежливым.

– Скукотища… Но, приходится ради достижения чего-то в жизни. А мама Ваша живёт с Вами?

– Конечно же, нет. Мы не сошлись характерами. Стареющая бабка же, стала оскорблять мои эстетические чувства своим внешним видом. Отец оставил мне большую часть состояния, и я не нуждаюсь в материнской помощи. Отец был крупным правительственным чиновником, – Мэйсон хотел добавить «и единственным человеком в мире, который меня не раздражал… Во всяком случае, в том возрасте…», но прервал себя вовремя.

– Какой Вы счастливчик! Мне бы кто оставил всё состояние, – Линда вздохнула.

– А вот моя прабабушка, – начал Мэйсон, словно все только и ждали продолжения его рассказа из истории семьи, постоянно попрекала прадеда тем, что он потеет, усматривая в том нечто совершенно непристойное. Со временем, это стало её навязчивой идеей, и бедный муж был совершенно затравлен. От природы полный и потливый он начал худеть, недоедать и окончательно слёг.

– Удивительно! – Линда выразительно посмотрела на собеседника. – А Вы не занимаетесь фотографией?

– В какой-то мере да…

– Наверное, Вы владеете лучшими программами по обработке фотографий и творите своего рода загадочные шедевры?

– Вовсе нет. Я признаю только плёночный аппарат. В этом плане я – ретроград.

«Почему бы и нет, пижонство, конечно, но в меру» – подумала Линда и сказала:

– Но и на фотобумаге можно творить чудеса, разве не так?

– Дело в том, – замялся Мэйсон, – что я никогда не проявляю плёнки. Никогда… Просто складываю их в шкаф. Мне неинтересен результат, но лишь процесс…

– В этом и заключена гениальность нашего юного дарования! – воскликнул Айзек.

– Я в фотографии мало смыслю, но мне кажется, что это… словно я рисовала бы с закрытыми глазами, чтобы ненароком не увидеть, что получилось… – удивилась Линда, подумав, что это уже чистейший, вопиющий снобизм, но сделала вид, что она тает от восторга, глядя на Мэйсона. «Такая экстравагантность может очаровать лишь совсем юное создание без малейшего опыта», – подумала Линда, – «Так – жалкое пижонство, не более. Не от большого ума. Достойно рассказа с сюрреалистическим душком. Если Айзек привлекает больше всего остротой ума, то этот сосунок – лишь своей идеально смазливой мордашкой».