Страница 8 из 27
Уходила она по дороге, с корзинкой на локте и тяпкой на плече, маленькая, невзрачная, как подросток, ну замухрышка на вид. Разве можно ее в чем-то заподозрить? Немецкий часовой за переездом у села даже не остановил ее, только молча поглядел ей вслед. Но пока Оля проходила мимо него, Кириллов, укрывшись со снайперской винтовкой в ветвях дуба, все время держал часового под прицелом: ведь, в случае чего, можно было еще застрелить его и спастись — лошадь стояла наготове у дороги. Однако все обошлось хорошо, и Оля ушла в село.
А спустя три месяца, стоя под омшелой липой, с которой только что сняли почерневшую, сильно распухшую Олю, мучительно силился он понять, как удалось этой слабенькой девчонке вытерпеть ту боль, какой ее подвергали. Тут же, около липы, валялась опрокинутая на бок старая рассохшаяся бочка. И что-то дрогнуло в нем, зажмурился он, стиснул зубы и быстро отошел, чтобы не видеть ни эту бочку, ни ее страшного, изуродованного побоями лица. Комбриг догнал его, положил ему на плечо свою руку и молча, без слов, постоял рядом.
Все трое они были москвичи, только Батя — старый вояка, прославившийся еще в гражданскую, а Кириллов с Ольгой совсем юнцы, чудом попавшие в десантную школу. Глухой октябрьской ночью им пришлось прыгать с парашютами с самолета за линией фронта. Приземлился тогда Батя неудачно, вывихнул ногу. И всю ночь, задыхаясь и надрываясь, тащил его на себе Кириллов, стараясь убраться как можно дальше от места выброски десантной группы. Вокруг в темноте то там, то здесь беспорядочно раздавались выстрелы, где-то рядом рыскала облава.
Третьей с ними в ту ночь была радистка Оля. Она тоже изнемогала под тяжестью ноши, и Кириллов, как мог, пытался помочь и ей. Потом все втроем скрывались полмесяца на хуторе у лесника. Однажды к леснику нагрянули местные полицаи, и несколько тревожных часов десантники провели на чердаке в ожидании, что их вот-вот обнаружат. Командир, обросший бородой, еще не в состоянии был ходить; вытащив из кобуры маузер, он готовился подороже продать свою жизнь. Радистка, тоже с пистолетом в руке, пряталась за печной трубой, а Кириллов, затаившись у входа, все время держал наготове автомат и гранаты. Однако никто из полицаев на чердак не заглянул. Под вечер они, все хмельные, убрались обратно в деревню и больше не тревожили лесника. Кириллов оставался на кордоне с командиром, пока тот не выздоровел.
С тех пор Батя ни на шаг не отпускал его от себя. А теперь вот отпустил, потому что надеялся на него, как на самого себя, верил, что его адъютант справится с любым заданием, не подведет. Глубоко запавшие от бессонницы, воспаленно-жгучие глаза его смотрели на всех так, словно каждого прощупывали насквозь, не любил Батя выказывать нежностей. Суров он был, очень лаже суров, подозрителен, не терпел в людях расхлябанности, строжайше требуя от них беспрекословной дисциплины. Ближайшие его помощники учились у своего командира этой строгости и сдержанности, старались во всем походить на него.
Сейчас, стоя на карауле возле бака, в котором отдыхали разведчики, Кириллов снова вспомнил ту прощальную минуту, вспомнил, как опять посыпались поблизости от землянки вражеские мины, противно ухая и шипя, разбрасывая снег и застилая лес дымом. Вспомнил, как Батя, в дубленом полушубке, перепоясанный черными ремнями, бородатый, суровый, сделал сдержанный жест рукой и сказал:
— Ну, давайте!..
Тягостно было сознавать, что бойцы остаются лицом к лицу с врагом, а он, совершенно целехонький, живой, способный стрелять и убивать, вынужден уходить, не сделав ни одного выстрела по оккупантам.
«Да, да, нужно уходить». Кириллов поднял руку, взглянул на светящийся циферблат. Уже за полночь.
Сзади заскрипел снег — Кириллов резко обернулся. Из бака вылез Чижов, уже в маскхалате, стал разминаться: топал ногами, приседал, размахивал руками. Кириллов глядел на него настороженными глазами.
— Чего поднялся? — хрипло, с суровостью в голосе спросил он Чижова. — Мог бы еще немного подрыхнуть.
— Тут не подрыхнешь — морозильная камера. Застыл, зуб на зуб не попадает.
Кириллов подошел к нему, постоял рядом, потом неожиданно для себя спросил:
— Что же дальше будем делать, а, Чижов? — И испытующе глянул на него, стараясь отыскать в его лице хоть какое-нибудь смятение.
Но лицо того было спокойно, только усталое, невыспавшееся. Кириллов и сам был усталый и невыспавшийся, весь разбитый. Вдобавок еще проклятое недомогание: озноб никак не отпускал его, все тело ломило болезненно. Совсем это некстати. Перемочься бы сейчас, да где тут. И опасался Кириллов, как бы не свалиться с ног прежде, чем доберутся они куда надо.
Чижов потер варежкой темную небритую щеку.
— На хутора надо подаваться, там посмотрим. Была бы заметель, можно бы двигаться прямиком, не опасаясь. А так, может, лучше где в лесу дневку устроить, а ночью дальше двинуть, а?
— Где же ее взять, эту заметель?
— В том-то и вся загвоздка.
— Ладно, — сказал Кириллов. — Давай буди народ, будем трогать.
— Да никто уже и не спит. Морозяка до самых костей пробирает, какой тут сон. Просто передохнули немножко, а спать — разве уснешь…
Потом они снова шли по равнине, холмистой, почти безлесной. И по-прежнему светила луна, вроде бы даже ярче и сильнее, чем раньше, и далеко было видно все впереди.
«Как днем», — со злостью подумал Кириллов. Он готов был расстрелять эту луну, выпустить в нее из автомата целый диск. И тягостно становилось оттого, что вот из-за такой нелепицы, как эта луна, можно погубить все дело, безнадежно провалить его, попасть вдруг под пули, как, наверное, Володька попал там в деревне. И вообще черт знает что может случиться в такую долгую лунную ночь. При воспоминании о Володьке ему опять сделалось не по себе. Как бы там ни было, жив был тот в эту минуту или уже мертв и валялся окоченевший где-нибудь в снегу за околицей, но был-то он сейчас наверняка один-одинешенек, среди неизвестностей, без друзей, и никто ему ничем уже не мог помочь.
И еще раз Кириллов назад оглянулся. Там, за голубыми снегами, на самом, горизонте, темнел в неровно наляпанных сгустках черни лесок, из которого они вышли.
На хутора разведчики вышли уже далеко за полночь. Собственно, никаких хуторов тут и не было: за поляной, на склоне холма, среди редких сосен, чернели в снегу провалы — две землянки. Рядом под сосной, устроен навес. Дальше виднелись груды березовых хлыстов, поленница дров, огороженный жердями стог сена; край у стога обгрызен.
Тишина — ни лая собак, ни мычания коров. И показалось Кириллову на минуту, что землянки пусты, нет там никого. Однако белесые курчавые завитки дыма, поднимавшиеся над крайней землянкой, означали, что там кто-то должен быть.
— Видимо, каратели спалили хутора, — негромким голосом произнес Чижов, стоявший рядом с командиром за сосной.
Кириллов повернулся к нему.
— Считаешь, нет здесь фрицев?
— Лучше не лезть на рожон, разведать надо.
— Ладно! — решил Кириллов. — Я пойду с Никифоровым. А вы здесь оставайтесь. Если что — прикроете нас огнем.
Сейчас, глубокой ночью, ближе к рассвету, свет скатывавшейся к лесу луны заметно ослаб, и расплывчатые тени от соснячка, в котором прятались разведчики, перекрывали всю поляну, достигая подножия холма. Но там, где поляна открывалась луне, все еще посверкивали мягко на снегу голубоватые искорки.
Сняв лыжи, разведчики осторожно двинулись через поляну, приглядываясь к соснам возле землянок, откуда можно было ждать выстрелов. Но там никого не было. Оставив у сосны товарища, Кириллов на всякий случай прошел дорожкой до второй землянки. Было как-то непривычно идти без лыж, ступая на всю подошву; скрип снега под обледеневшими унтами разносился далеко, будто еще кто шел следом. Кириллов несколько раз оглянулся.