Страница 23 из 27
Спустились в лощину и под прикрытием обрыва двинулись к деревне, чутко прислушиваясь к собачьему лаю. Крайнюю избу, где могла быть засада, обошли стороной. В третьей избе тускло светилось оконце; под окнами сугроб, и на крыше сугроб, только бревенчатая стена чернеет; из трубы выметало клочья дыма, закидывало набок.
У изгороди, перед воротами, постояли, выжидая, не выйдет ли кто из хаты. Никто не выходил. Сквозь посвисты ветра было слышно, как в стайке под навесом жует жвачку корова, хрумкает сено; тянуло оттуда домашней живностью, свежим навозом, и Володьку обдало привычным — деревенским; не терпелось поскорее попасть в тепло, обсушиться у огня, бросить оружие на лавку, сесть за стол, выпить единым духом крынку парного молока. Он сглотнул слюну.
— Ну, я пойду. — И, нагнувшись, стал снимать лыжи.
Чижов устроился за изгородью, чтобы видеть избу и улицу. Видел — топчется Володька под окном, вот притиснулся к стеклу, успокаивающе махнул рукой. Потом на крыльцо ступил, зачем-то пригнулся, наверное, следы разглядывает. А с крыши дымными клубами осыпается снежок, запорошило все крыльцо.
Дверь в сени не заперта. Скрипнула слегка. Кадки темнеют, в углу на палке веники, ларь прикрыт дерюжкой. Не стал Володька в сенях задерживаться. Нащупал ручку, рванул дверь — и в хату, встал у порога.
Горница в полумраке, а передняя озарена багровыми отсветами огня — из русской печи. Перед печью с ухватом в руках стояла женщина, в темном платье и валенках. Она обернулась, окаменев на мгновение, потом в сторону глянула. Сметанин повернул туда голову и увидел девочку лет десяти, которая, сидя с ногами на кровати, жевала пышку, давилась, рот широко открыт, видимо, обожглась и теперь старалась остудить своим дыханием горячий кусок.
— Не бойся, тетка, не трону, — смущенно пробормотал Володька, опуская автомат.
— А вы откуда, кто?
— Дед Пихто, — улыбнулся Володька. — Много будешь знать, скоро состаришься. В гости к вам заглянули, из леса вестимо, примешь?
Женщина еще не старая, лет тридцати пяти, щупленькая, остроносая. Она тут же поставила ухват в угол, рожками кверху, и начала поправлять под платком волосы, приглаживая их ладонями; приветливость на ее лице.
— Ой, да что же это, милый, проходи, проходи, мы гостям завсегда рады, раздевайся, миленький, вон снегом-то всего облепило, такая заметь, всю ночку пуржило, так задувало в трубе, заслонка стукает — не уснуть. Я сей момент в печь лист посажу, снимем выпечку, рождество ведь. Вон и дочка со мной чуть свет поднялась, схотела свеженького, горяченького.
— Ну, тары-бары-растабары, обожди, тетка! — оборвал ее он, чувствуя, что не переслушать хозяйку. — Скажи: фрицы-то есть в деревне?
— Фрицы-то?.. — поперхнулась женщина, глаза переполошенные. — Фрицы-то? — повторила и задохлась, так и не закрыв рот.
«Совсем замордовали тетку, вон как перепугалась», — с сочувствием подумал Володька, глядя на хозяйку, ставшую вдруг беспомощной, жалкой.
— Да ты не бойся, тетка. Мы свои — партизаны. Ты только скажи: стоят, нет? Мы уйдем, не тронем.
— Стоят, стоят, миленький. Вчерась понаехали, ой-ой, множество! На том краю стоят, гуляют с ночи. Да как же ты, милый, осмелился войти сюда? Не ровен час — наскочат, враз схватят, не сносить головы. Ох, вы садовые головы, и пошто суетесь куда не надо?
— А о партизанах что слышно? Есть они где тут поблизости, нет? Заходили в деревню?
— Дык ловят их тут, в леса все ушли, а куда — неведомо.
— Ладно, тетя, все ясно, спасибо тебе. Мы дальше пошли. Может, в дорогу что дашь? Больше суток не ели, вымотались без жратвы.
— Дык что же, миленький, сразу-то не сказавши? Заходьте, накормлю что есть, моментом сготовлю.
— Только по-быстрому, тетка. Чтобы раз-два и готово. Я товарища позову.
— Зови, зови, миленький. Некому ж о вас и позаботиться, горемыки вы несчастные. Чай, из окруженцев? Их множество тут попервости прижилось, опосля в леса попрятались, да разве долго налазишься там на пустой желудок, голодно ведь.
Суетилась женщина, руками всплескивая. А девочка в постели под одеялом продолжала сидеть, вытаращенными глазенками глядела на автомат. Сметанин весело подмигнул ей, рукой помахал, потом вышел во двор — звать Чижова.
— Все в порядке, пьяных нет, Иван Дмитриевич! Давай почапали в избу — накормит хозяйка, она тут как раз квашню завела.
Голос у Володьки возбужденный: уже предвкушал, как сядет за стол и наестся до отвала, аж затошнило от вкусных запахов. А Чижов сомневается, все выспрашивает, ох и дошлый какой.
— Да брось ты, Иван Дмитриевич! Закусим по-быстренькому, раз-два и смотаемся в лес. Что тут осторожничать, не впервой ведь. Сколько раз бывало: фрицы и полицаи на одном конце деревни гуляют, песни орут, а мы на другом, в баньке паримся.
— Можно и допариться когда-нибудь, — сказал Чижов. — Раз на раз не приходится.
— А, была не была, пан или пропал, чего в труса играть.
Заколебался Чижов, помедлил чуть, за Володькой двинулся.
А хозяйка уже возле стола хлопочет, носится по хате как угорелая, маленькая, ловкая, проворно несет миски, кружки. Махнула рукой на вешалку у порога.
— Раздевайтесь, гостюшки, не опасайтесь. Сичас Нюрку свою турну во двор, пущай посторожит, в случае чего, ежли что — упредит. Быстрее, Нюра, собирайся, поиграй в оградке, позычь, ежли кто пойдет — стукни в окошко. Только в оградке побудь, на улку не выходи.
— Не беспокой ребенка, хозяйка, мы долго не задержимся, — сказал Чижов, оглядывая горенку.
— А што ей, пущай погуляет.
— Ну как знаешь. А раздеваться не будем, мы уж так, по-походному.
— Гляньте, как вам сподручнее, — отвечала хозяйка, ставя на стол тарелку с дымящейся картошкой. — Я вас и молочком угощу, парного бы — дык не успела ишо подоить. — Оглянулась на дочь, прикрикнула: — Нюрка, быстрее! И глаз не спущай с улки. А то так нахлобыстаю.
Девочка торопливо совала ноги в валенки, шубейка под мышкой, стала бочком продвигаться к двери, с опаской косясь на вооруженных. Чижов ласково потрепал ее по голове — она вильнула головой от его руки, губы у нее дрогнули, личико сморщилось, вот-вот заревет.
— Чего ты, глупышка? Не бойся, мы добрые дяденьки, не кусаемся. Я ведь в школе учителем был, вот таких же малышек учил.
— Ой, правда? — остановилась вдруг Нюрка, глаза удивленные.
— Ну, конечно же. Вот кончим воевать, прогоним фашистов, снова пойдете в школу, может быть, сама потом на учительницу выучишься.
— Ну, беги, беги, Нюра! — подтолкнула хозяйка дочку и, когда та выскочила в сени, пояснила: — Служилась она, пужаная. Все мы тута пужаные, как же, вот и спужалась. Да вы проходите к столу, ешьте, я вам с собой сготовлю про запас. Вот лампу пошукаю, запалю.
— Не нужно! — сказал Чижов. — Незачем привлекать внимание.
— Воля ваша, — поспешно согласилась хозяйка.
Чижов прошел к столу и, не садясь, стал ломать кусок хлеба, захватил горячую картофелпну-солёнку. Володька тоже ел стоя, не снимая автомат с плеча; второй автомат он положил на табуретку возле себя. Хозяйкаоколо стола кружилась, не находя себе места, смотрела, как партизаны уплетают за обе щеки.
— Дык вы кушайте, не стесняйтесь. Можа, самогонки подать? Тут суседи к рождеству нагнали, припасла я крынку.
— Не надо! — мотнул головой Чижов; с набитым ртом он стоял, не мог прожевать, давился.
— Здорово живешь, тетка! — восхитился Володька.
— Дык уж как бог даст.
— Что, не трогают вас фрицы?
— Дык, как сказать?.. Особливо не теснят. Так вот и живем помаленьку, ладно вроде бы.
— Хорошо живешь, тетка. Не подумать, что и война.
— Дык уж как придется. Не жалуюсь покамест.
— А хозяин где? Да ты не суетись, присядь с нами. — Чижов ободряюще кивнул женщине. — Жив-нет хозяин-то?
— Мужик-то? — Закрутила головой, к печи сунулась, а взгляд — на окно, озаренное печным светом. — А кто ведает, де ён. Ныне-то времечко како: все мужики разбрелись куда попало, никого нема.