Ипц

* * *

Вечером в ресторане собрались все. Кузьма был в строгом черном костюме, Рудаков в одной рубашке, а Евсиков с приятелем приятно шуршали дедероновыми пиджаками и постоянно улыбались. Прохоров пришел позже. На нем была мятая, заношенная ковбойка. Держал он себя строго и надменно.

После первых тостов за мир и дружбу Кузьма склонился к Прохорову и шепотом спросил:

— Рука не беспокоит?

— Спасибо, не жалуюсь, — Прохоров пожал плечами.

— Однако мне не ясен стиль вашей работы, — продолжал шептать Кузьма. Все за столиком почтительно не обращали на них внимания, давая понять, что разговоры старших их не интересуют. — Не ясно мне, зачем вам понадобилось сталкивать меня с обрыва? Это же примитивно.

— Вы о чем? — безразличным голосом спросил Прохоров.

— Ладно, забыли. Меня не интересуют чужие ошибки. Однако могу признать, что кое-что заслуживает внимания. Например, то, как вы узнали, что мы пойдем на кладбище и где мы спрятали вещи. — Кузьма говорил и знал, что Прохоров не ответит ни на один из вопросов, но его и не интересовали ответы. Он хотел узнать реакцию Прохорова, тон, которым он будет увиливать от вопросов.

Рудаков царил над столом. Он разливал всем вино, щедро, с видом хозяина, потчевал новых друзей всеми закусками. Было много выпито и за дружбу, и за любовь, и за сотрудничество, хотя кто с кем будет сотрудничать, в чем, каким образом — никто не знал. Больше того, над этим никто и не задумывался.

Кузьма пил наравне со всеми. Пил он всегда плохо. Буквально после нескольких рюмок он хмелел, голова становилась чужой, мысли непонятными и необъяснимыми. Стоило ему наутро следующего дня вспомнить свое поведение, как он расстраивался на целую неделю. Через полчаса он был уже пьян достаточно. Сидел Кузьма нахохлившись и смотрел на всех с нескрываемым раздражением. Он переводил взгляд, полный тяжелой и непонятной злобы, с Прохорова на Евсикова, на его приятеля, назвавшегося Вовой. И каждый из них, столкнувшись со взглядом Кузьмы, поспешно опускал глаза и старался не смотреть в его сторону, Кузьма молчал. Он боялся заговорить. Ему хотелось убедить своих собутыльников в том, что они низкие, никчемные люди, что вообще они мелкота и подонки, о которых неохота руки марать. Кузьма боялся высказаться. Хорошо, что Рудаков трепался за двоих.

— Ребята, — кричал он, — мы золотые люди с Кузьмой! Нас беречь нужно, лелеять, а не толкать с обрывов. А вы нас толкаете. Любите нас! Вот Кузьма! Великий человек. Он все может. Он мог вас… А не захотел. Говорит: «Зачем портить жизнь таким замечательным парням?» И все! Теперь — живите! Только любите и уважайте нас. Не во мне дело. Вот Кузьма — он гениальный человек.

— Рудаков, — сказал Кузьма, — они шпана, а ты перед ними распинаешься. Не пой, Рудаков, перед шпаной. Вот, — он положил руку на плечо Прохорова, — серьезный человек, только фамилия его не Прохоров — это не серьезно, а в остальном он целиком и полностью серьезный человек. — И, склонившись к самому уху Прохорова, он громко спросил: — Вы не обижаетесь, Георгий Васильевич? Вы не обижайтесь! Я люблю вас, вы вызываете у меня профессиональный интерес. Я даже знаю… Ладно, в общем не волнуйтесь, все будет хорошо.

Глава восьмая

Наутро следующего дня Кузьма позвонил Меньшикову в гостиницу:

— У меня все в порядке, Филипп Степанович. Контакты налажены. Вчера был вечер дружбы в ресторане. В общем все хорошо, только Рудаков очень нервничает, все ноги мне отдавил, а в остальном все нормально. Вечером позвоню. Мы сегодня днем встречаемся с Прохоровым. Любопытно…

— Смотри аккуратней, Кузьма, думаю, что Рудаков не зря тебе ноги отдавил.

Прохоров на станцию идти отказался. Встретились после смены на Театральной площади. Он был все в той же ковбойке. Тщательно выбритые щеки отливали синевой. Вместо приветствия он спросил:

— Что это Рудаков о вас трепался? Что это вы можете и в какой области?

Кузьма сразу сделался скучным. Кивнул на лавочку. Они сели. Кузьма пожаловался:

— Вот так всегда бывает… Стоит людям помочь, стоит их выручить один раз, как они сразу принимают тебя за идиота. Почему так бывает? Как вы думаете? Плохо устроен мир, в котором одни умные люди готовы перегрызть поджилки другим умным людям только из-за того, что они хотят жить и думают, что другим людям этого не хочется. Вот и вы, Прохоров, или как вас там, я не знаю, вы тоже вместо предложений задаете одни вопросы, на которые не каждый захочет ответить. Так мы с вами не договоримся. Что получается? — Кузьма передохнул. Продолжал он, глядя на Прохорова не отрываясь: — Получается вот что: встретились два человека, заинтересовали друг друга, как могут заинтересовать содержательные, серьезные люди. Встретились, чтобы побеседовать о жизни, о спорте. И вдруг один из них начинает делать другому непристойные намеки. Зачем? Ведь может случиться, что между нами очень мало общего… Тогда мы будем кланяться друг другу при встрече и справляться о здоровье. И все!

Кузьма кончил говорить и с самодовольным видом закинул ногу на ногу. «Да, брат, так просто ты от меня не отстанешь, — думал он. — Слишком много знаю. Конечно, тебе нужно втянуть меня в дело, чтобы я молчал. А вот поди возьми меня. Покрутись-ка. Я понимаю, что ты с большим удовольствием убрал бы меня, но, думаю, спешить не будешь. Все-таки я на спасалке работаю. Может, и пригожусь».

— Ну, я ни о чем таком и не спрашиваю, — сказал Прохоров, — вы меня неправильно поняли.

— Понял-то я правильно, — Кузьма досадливо поморщился, — только никак не могу решить, что мне делать… Неизвестный гражданин из неизвестных побуждений вдруг захотел меня отправить на тот свет. Гражданин этот сидит со мной рядом, а побуждения так и остаются невыясненными. Что же делать? Кто мне может дать гарантию, что побуждения эти не настолько серьезны, что гражданин не соберется повторить свой печальный и поучительный для меня опыт?

— Произошла ошибка. Никто не собирался вас отправлять на тот свет, — сказал Прохоров.

«Ну, это я и сам знаю. Ты мне скажи — кого ты хотел столкнуть и за что?»

— Хорошенькая ошибка! Еще немного, и мы с вами не разговаривали бы здесь на прекрасном вечернем солнце, на великолепной скамейке.

— Даю честное слово, что произошла ошибка. Вас приняли за другого.

— Вернее, за другую, — поправил Кузьма.

— Неважно. Откуда я мог знать… И вообще я вас тогда еще не знал…

— Интересно, на кого это я так похож? Уж не на вашу ли тещу?

— При чем здесь теща? Поступили вы со мной по-человечески, если хотите награды за молчание, то я не возражаю. Но болтать об этом я вам не советую. Все равно вам не поверят. Только потом хлопот не оберетесь. А вот спрашивать меня не надо…

«Хорош. А главное, храбрый, такого на пустой крючок не возьмешь. Но ничего, мы понемножку, мы слегка…»

Прохоров откинулся на спинку скамьи:

— Старуха сама упала. Я сам об этом только на рынке услыхал… Не будем возвращаться к этому разговору. Кто старое помянет, тому глаз вон.

— Ладно, — примирительно сказал Кузьма. — Лишь бы меня никто не трогал, и я никого не трону. Это мой закон. Ошибка так ошибка. Давайте, Прохоров, ближе к делу. Вы мне вчера сказали, что хотите со мной поговорить, — говорите.

— Хотите заработать? — спросил Прохоров.

— Не задавайте идиотских вопросов, пожалуйста.

— Вы умеете водить катер?

— Немного умею.

— А вам на станции могут его доверить?

— Нет, но это можно устроить неофициально. А в чем дело?

— Об этом потом. Как вы собираетесь это устроить?

— Договорюсь со старшиной катеров, как пойдем с ним на дежурство, скажем, к кемпингу, — он отправится в буфет пиво пить, а я смогу самостоятельно выйти в море на катере. Он человек добрый, отзывчивый, его можно уговорить. Только зачем это нужно? Учтите, что я не хочу портить отношений с уголовным кодексом.

— Никакой уголовщины, — сказал Прохоров, — просто прогуляетесь с одним человеком в море и тут же обратно.