Страница 20 из 22
Все притихли.
«Вот и подходит к концу боевой поход… Скоро, очень скоро война кончится. Наша взяла! Наша победа!.. Но какой ценой далась она нам… Скольких товарищей потеряли…» — с грустью подумал я.
Внезапно Вася Шмаков скомандовал:
— Кухня справа! Ложки к бою!
Смотрим: да, действительно, огромный огненно-рыжий конь, на ходу кивая головой, тащит полевую кухню. На козлах ротный повар Черешня… О-о, Федор Алексеевич был уже не робкий новобранец, которого, по совести говоря, и бойцом не назовешь. Черешня стал обтертым в походах, не раз и не два побывавшим в бою солдатом.
Грохочет кухня по мостовой. Высокие кованые колеса похрустывают по битому оконному стеклу и по черепице. В оглоблях вместо вороного конька Алмаза откормленный трофейный тяжеловоз. Спина у коня как печь. За толщину и неповоротливость Герингом (придумали же кличку!) его прозвали.
Не дошел с нами Алмаз до Германии. За Полоцком холку ему минометным осколком повредило. Пришлось бедолагу в ветеринарный лазарет сдать.
Подкатил поближе Черешня и, как всегда, негромко сказал:
— За вами, братцы, не угонишься! Еле нагнал… Тпру, Геринг, тпру!
Шмаков по обыкновению начал сыпать шутками да прибаутками, а потом свое:
— Бери ложку, бери бак, нету ложки — кушай так! Загремели солдаты котелками, потянулись к кухне. Черешня всех оделил вкуснейшим картофельным супом Уже кое-кто по второму заходу сделал. За добавкой, так сказать.
И в это время из-за угла дома вереница ребятишек. Худые, измученные. Самому старшему от силы двенадцать.
Как цыплята, в кучу сбились. Подойти не осмелятся, робеют.
Стояли они растерянной стайкой, а затем расхрабрилась одна белокурая девчушка и подошла. Обтрепанное синее пальтишко на худеньких плечиках, как на вешалке, висит. Лицо бледное, аж светится. А глаза… Совсем не детские у нее глаза. Наверное, немало горюшка хлебнула…
Протянула девчушка Черешне консервную банку. Собрался он супу в банку плеснуть, как Тарасевич подошел.
Суровый был сержант Тарасевич. Никогда не улыбался. Да ему, собственно, и улыбаться было нечего. Фашисты хату его под Лепелем сожгли. Жену с детишками загубили.
Подошел он к Черешне, губы дрожат, на повара из-под густых бровей смотрит: что же ты, мол, делаешь? Наш паек фрицеву отродью скармливать собираешься!
Растерялся Черешня. Наливать суп или нет? Помялся, помялся, да и вернул банку. Девчоночка, понурившись, поплелась к ребятишкам, что на углу ее дожидались.
Увидел это ротный парторг. Им, как я уже говорил, старшина Пащенко состоял. Заслуженный человек. В самом начале войны самолично из противотанкового ружья немецкий самолет сбил… Три боевых ордена у него да к ним еще с пяток желтых и красных ленточек — знаков ранений…
— Ты это, Тарасевич, брось! — сказал тихо, но твердо. — У меня не меньше твоего против фашистов накипело. Но малышня за них не в ответе. Понял?
— Ла-а-адно! — протянул Тарасевич и, нахмурясь, отвернулся.
Нагнал Пащенко ту девчонку, перелил суп из своего котелка в ее банку.
Тут уж все наши ребята в сто голосов на Черешню напустились. Бери черпак, орудуй! Вся, мол, рота согласна. Корми детишек…
Увидел Черешня, что решено и подписано, взялся за черпак.
Коля Иванов приташил сухари в плотном желтом бумажном мешке и поставил перед ребятней.
— Берите, киндеры, — говорит, — ешьте, сколько душа желает.
Заметил я, что один мальчонка веточкой мясо из кастрюльки вылавливает. Жалко мне стало пацана. Достал из кармана ложку, отдал ему.
Вдруг откуда ни возьмись «мессершмитт». Низко прошел, из пулеметов, зверюга, садит.
Ребятишки врассыпную кто куда, словно ветром их сдуло. А ту девчушку, что первой к Черешне подойти отважилась, наповал убило.
Немало довелось мне видеть и пережить на долгом и трудном пути к победе, но навсегда остались в памяти те изможденные, голодные ребятишки у ротной полевой кухни.
И сейчас через много лет закрою глаза и вижу лежащую ничком на брусчатке худенькую белокурую девчушку, а рядом пробитую пулей «мессера» консервную банку с медленно вытекающим из нее супом…
Вскоре после этой истории вызывает меня капитан Очеретяный. Берите, говорит, своих людей и отправляйтесь на восточную окраину города. Передовые части проход, мол, для себя сделали, а сойти с дороги нельзя. Мин видимо-невидимо.
Хотя я и сам все прекрасно понимал, но капитан напомнил, что задание весьма ответственное. Не сегодня-завтра подтянутся тылы: танкоремонтные базы, оружейные мастерские, хлебопекарни, полевая почта, банно-прачечные отряды… В лепешку разбиться, а несчастных случаев чтоб не было.
…Мы делали свою обычную, не казавшуюся нам опасной работу. Вырос за кюветом штабель обезвреженных немецких мин. Противотанковых и противопехотных.
Неподалеку остановился «виллис». Рядом с водителем генерал. Молодой, красивый и очень представительный.
На заднем сиденье «виллиса» майор с портфелем на коленях. По всему видать, адъютант.
— Что ж, подождем офицера связи, — сказал генерал и вышел из машины.
Вышел и стал прохаживаться взад-вперед по гудронированному шоссе.
Я встревожился. А что, если генерал на обочину сойдет? Там проверить мы еще не успели, и, возможно, есть мины.
Но предупреждать генерала об осторожности не отважился. Не мне ему советы давать. В тысячу раз он больше моего в военных делах разбирается. Может, начальник он инженерных войск фронта и, как говорится, зубы съел на всевозможных заграждениях.
А на сердце все же неспокойно. И тут вспомнил про таблички, что мы загодя припасли: «Опасно! Мины! С дороги не сходить!»
Решил одну из них поставить, где генерал прогуливается. Вроде бы так, между прочим.
Но сделать, как задумал, не успел. Генерал прямиком ко мне направляется.
Сначала я малость оробел, а потом взял себя в руки. Робеть, собственно, нечего. Службу свою исправно выполняю, выправочка у меня, не хвастая скажу, вполне приличная. И одет просто с иголочки, хоть на парад в Москву отправляй.
Конечно, недельку перед тем шинелька у меня никудышная была. Долго носил я ее. И в головы клал, и укрывался в холодину, и под бока подстилал. Не положено воину одеяло да простыни в походе, и все эти обязанности шинель выполняет.
Но особенно на заданиях ей доставалось. Потому что, наверное, никто на фронте больше сапера не ползает по-пластунски. В общем, совсем худая шинелишка стала. Да вдобавок одна пола осколками посечена.
И будь та шинель на мне, генерал, нет сомнения, поморщился бы да еще наверняка замечание сделал. Но, как говорят, не было счастья, так несчастье помогло.
Незадолго до этого мое отделение в танковый десант назначили. Ворвались мы в один фольварк, и там приметил я вражнну, что в нашу тридцатьчетверку нацелился.
Уложить я его уложил, но машину, где я на броне сидел, поджечь он все же изловчился.
Не растерялся я, мигом шинель с плеч и пламя погасил. Хотя, правда, бровей у меня после того как не было, а про шинельку и говорить нечего. Одно название осталось. Рукава с воротником и те не в полном комплекте, на спине дыру выжгло…
Всю эту картину командир танкового батальона видел.
— Не тужи, — говорит, — сапер. Возьми пока мою телогрейку, а прибудем в свое расположение, что-нибудь получше сообразим.
Вернулись мы из рейда по немецким тылам, и он — вот же хороший человек! — новехонькую шинель плюс яловые сапоги со своего склада выдать мне приказал.
…Как увидел я, что генерал в мою сторону идет, складки на шинели разогнал, шапку поправил.
Лицо генерала показалось знакомым. Где-то встречал его, а где, не припомню…
И вдруг словно током меня ударило. Да это же из штаба нашей армии! Осенью на переправу через реку Шешупе приезжал…
Представился генералу, доложил, по какому делу тут находимся, что за задание выполняем.
Поздоровался со мной генерал, руку протянул. Высокий он был, собранный. Лицо смугловатое, доброе. На подбородке ямочка. Глаза черные, внимательные. Голос негромкий, душевный…