Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 6 из 21



— Привет, друзья! — Постукивая палкой, Гончаров вошел в столовую, обратив в позорное бегство миролюбивого шпица Бульку. — Как вы меня находите, неотразим?

— Н-да!.. — только и смог выговорить я. Настолько неожиданным было и само посещение и сверхштатский вид гостя.

— А я с позавчерашнего дня на даче, утром в гамаке блаженствую, вечером в «подкидного» с соседями… Взял несколько дней отгула… Райская жизнь! Надо же когда-нибудь человеку по-настоящему отдохнуть.

— Вы в отпуске? Так сразу, нежданно-негаданно?

— Позднее в Подмосковье не отдохнешь. Дожди начнутся… — резонно возразил Федор Георгиевич, — Август — мой любимый месяц. На подходе золотая осень… До чего хорошо сосны пахнут! В лесу тишь, благодать…

— Не в этом дело, — досадливо возразил я. — И сосны, и воздух, и даже «подкидные дураки» — все это здорово! А Бухарцева, Орлов? Там тоже тишь и благодать?

— Отдыхаю я на пятьдесят третьем километре, — будто не слыша моих слов, продолжал Гончаров. — И явился к вам с приглашением от себя и от уважаемой Татьяны Ильиничны, приезжайте погостить. Дача у нас вместительная, матрацев, раскладушек полным-полно. Забирайте вашего тигренка, — Федор Георгиевич ткнул пальцем в сторону Бульки, чей любопытный нос выглядывал из-под дивана, — и айда! Машину подошлю. Ну как?

Пятьдесят третий километр! Черт возьми! Как раз на пятьдесят третьем находится дача Бухарцевой… Интересно получается.

…Нужно отдать должное Гончаровым, дачу они сняли отменную. Что может быть лучше: кирпичный домик на опушке соснового леса. Небольшой участок с разросшимися кустами малины, смородины. Несколько молодых яблонь. Просматривавшаяся сквозь деревья и невысокий забор серебряная лента реки. Идиллия! А главное — нет комаров, этих крохотных кровопийц, могущих отравить жизнь даже в райских кущах.

В первый же день приезда мы побродили по лесу. Я даже рискнул выкупаться в прохладных водах стремительной лесной речушки со странным названием Гусарка. Во время плотного обеда, предложенного гостеприимной Татьяной Ильиничной, поговорили о том, о сем, а затем, растянувшись в гамаках (хозяйки отправились отдыхать в комнаты), повели неторопливый разговор о делах и людях.

— Недавно я снова побывал в Третьяковке, — сказал Федор Георгиевич. — Осваивал только один зал старинных русских икон. Подолгу простаивал перед каждой иконой. И, удивительное дело, каждый раз уносил какую-то неудовлетворенность. Примитивные художественные произведения на изъеденных временем щербатых досках. Не похожие на обычные женские и мало что выражающие лица богоматерей, ничем не одухотворенные лики святых. Я понял, что не умею смотреть икону и вместе с тем ощутил, что внутренний мир создателей их убог, преисполнен суеверия, что человек нашего времени, изучая эти иконы, ничем не обогатит себя. Прав я или не прав?

— Абсолютно не правы, — возразил я. — И знаете почему? Потому что и вы и большинство современников рассматриваете икону как произведение чуждого нам религиозного культа, а не как творение искусства. Однобокий подход. Он не дает возможности раскрыть духовный мир человека того времени. А ведь в этом главное. Между тем стоит отрешить икону от церковного сюжета, как откроются удивительные вещи. К примеру, богородица в темном плаще из коллекции Бухарцевой… Женщина, склонившая голову набок, прижавшая к себе ребенка. Тривиальная русская богоматерь… Но вглядитесь внимательнее — и вы прочтете трагедию, понятную людям того времени. Что ждет ее сына? Пытки, казнь… И пусть лицо матери некрасиво, деревянно, пусть! Вглядитесь в глаза. В них такое отчаяние, такая обреченность, что мороз по коже пробирает…

Или еще икона. Она висит у Бухарцевой в столовой. «Фрол и Лавр». Не обращайте внимания на святых: стоят два мужичка по сторонам, и пусть стоят. Вы в коней вглядитесь! Не важно, что древний художник изобразил их розовыми, таких на свете не бывает. Возможно, он подсмотрел эти краски у ранней зари или у позднего заката в бескрайнем просторе степей; возможно, он просто радовался жизни и захотел свою радость выразить красками. Вглядитесь, как кони наклонили головы, какой изгиб приняли их шеи, и вы поймете, что они пасутся на изумрудной траве или пьют зеленую воду реки. Художник не изобразил ни того, ни другого. Но силой своего таланта он заставляет вас увидеть и траву и воду. Искусство! А вы говорите, что внутренний мир их создателей убог… Неверно!

— Да-а… — Федор Георгиевич с уважением покосился на меня. — Вдохновенная речь! Как вы считаете, Ангелина Ивановна понимает вот эту самую художественную ценность своих икон?

— Безусловно. Более того, я убежден, что материальная сторона для нее не имеет никакого значения. Бухарцева — фанатичка. Основной пунктик ее помешательства — боязнь, что десятилетиями собираемая коллекция попадет в руки недостойных, богохульников, антихристов.



Гамак Гончарова раскачивался все сильнее. Казалось, Федор Георгиевич резкими движениями, толчками подгоняет мысль, стремится быстрее и четче выкристаллизовать ее. Словно физические усилия, прилагаемые им для взлетов стонущего, поскрипывающего, старенького гамака, помогают быстрее решить нерешенное, разобрать неразобранное. Еще взлет, еще спуск, и внезапное… стоп! Приторможенный гамак по-человечески охнул и замер.

— Пошли, Анатолий Васильевич! — решительно сказал Гончаров и юношески легко спрыгнул на землю. — Пройдемся, поглядим на бухарцевские владения.

По всему было видно, что дорогу на Садовую улицу Федор Георгиевич освоил еще задолго до нашего приезда. Вначале мы шли, держась лесной опушки, потом пересекли полянку, свернули направо, миновали «Гастроном», диетическую столовую и оказались на углу Садовой.

Утопающая в зелени неширокая улица имела на редкость гостеприимный вид. Прохожих не было. Чернявая задиристая собачонка, усмотрев нас из-за дощатого забора, залилась лаем, продолжавшимся добрых полминуты.

— Если бы с нами была Насгя, — улыбнулся Федор Георгиевич, — она бы сказала, что у этого пса отлично поставленное дыхание.

Садовая, дом номер семь. Внешне дача Бухарцевой мало чем отличалась от соседних. Небольшая, приземистая, укрытая за деревьями разросшегося сада. Прежде чем войти, Федор Георгиевич критически оглядел порыжевший от времени и дождей забор, подернутый чуть приметной ржавчиной затвор калитки и осуждающе покачал головой:

— Непорядок… Настоящих хозяев нет. Значит, так, мы идем на осмотр помещения. Понятно?

Он хотел сказать что-то еще, но внезапно умолк и засмотрелся на идущую по улице на небольшой скорости изящную спортивную машину.

Машина проехала, вернее проползла, мимо нас и скрылась за поворотом Садовой.

— Симпатичная штучка, — сказал ей вслед Федор Георгиевич и потянулся за записной книжкой. — Пошли, Анатолий Васильевич, поглядим, кто и что там.

Он не спеша открыл заскрипевшую калитку. Под ногами похрустывал песок, словно кто-то жевал неторопливо и вкусно. Сверху, с верхушек деревьев, доносилось разноголосое щебетание и чирикание. Мы шли по едва приметной дорожке, закиданной сухими листьями. Федор Георгиевич был прав, настоящих хозяев на даче не было.

На ступеньках маленькой террасы, щурясь от бьющего в лицо солнца, стоял невысокий молодой мужчина, вернее юноша, в опоясанной шнурком толстовке и плохо проглаженных широченных пижамных брюках.

Вначале мне показалось, что он встречает нас. Действительно, с какой стати стоять вот так у входа на дачу и глазеть в сторону калитки. Но, подойдя ближе, приглядевшись как следует, я понял, что ошибся. Человек смотрел не на нас. Он даже нас не видел. Увлеченно разглядывал он дальний живописный уголок сада, где резвились несколько котят, а почтенная кошка — видимо, мать семейства — нежилась на солнышке и зорко поглядывала за расшалившейся детворой. Когда мы подошли ближе, на лице юноши появилось выражение столь откровенного испуга и удивления, что мне стало неловко. Вот уж действительно нежданно-негаданно.

— Чем могу?