Страница 19 из 21
За свою жизнь я прочитал немало приключенческих повестей и романов, от подлинных шедевров вроде Эдгара По, Сименона, Конан-Дойля, Агаты Кристи до однодневок, щедро выпускаемых нашими и особенно зарубежными издательствами. И ни в одном из героев прочитанных книг, будь то Дюпен, Холмс, Пуаре, Мегрэ, я не обнаружил черт, хотя бы отдаленно сходных с чертами характера Гончарова. Сдержанный, подтянутый службист, не ахти как шибко эрудированный в вопросах, не имеющих прямого отношения к работе, ни чем не примечательный внешне, малоразговорчивый, он не нес в себе ничего исключительного. Скажем, у Холмса — скрипка, у Мегрэ — знаменитая трубка, Пуаре отличает ребячья чванливость, Дюпен у Эдгара По мечтательно влюблен в ночь. У каждого своя особенность, своя привязанность, а вот у Гончарова такой отличительной черты нет. Вроде все в норме.
Я знал, что Федор Георгиевич много читает, имеет дома приличную библиотеку, но назвать его заядлым книжником я бы не решился. Он посещает кино, бывает в театрах, на концертах, но все это в нормах, отведенных среднему интеллигентному человеку. Никак не больше. Он не филателист, более чем хладнокровен к фотографированию и решению кроссвордов. В общем так, как большинство.
Так, как большинство… Я почти вслух произнес эти слова и сразу же не согласился с ними. Нет, неверно, Гончаров — аналитик, это во-первых, во-вторых, и это, второе, пожалуй, наиболее отличает его от памятных мне книжных героев, он ищет не только и не главным образом преступника, а причинность преступления. Гончаров — государственный человек, поэтому его волнует не только кто, но и почему? Да, пожалуй, именно здесь, в этих истоках, следует начинать психологический поиск.
Биография полковника милиции мне хорошо известна. Отец — крестьянин-землепашец. В первые годы революции служил бойцом в ЧОНе, где погиб, насмерть забитый восставшими кулаками. Избу спалили. Семилетний хлопец перебрался на жительство в Калугу в семью дяди — сторожа продовольственного склада.
Федор Георгиевич скуп на рассказы, особенно о себе, но я так понял, что однажды ночью в тихой Калуге, принеся дяде на ужин котелок с кашей, мальчонка столкнулся с бандитами, грабившими склад. Паренек уцелел — то ли пожалели его, то ли не заметили.
Вот так, в самом начале жизни, произошли две трагедии, запомнившиеся на долгие годы… Отец и дядя! Горькая молодость!
Но и она дала свои всходы. По земле шагал не по летам сумрачный, волевой человек, хлебнувший горя, рано познавший беду, сызмальства научившийся различать, кто друг, кто враг.
Девятнадцати лет по путевке комсомола Федор Георгиевич стал слушателем милицейской школы, позже — высших курсов милиции, а с начала Великой Отечественной войны, одолев сопротивление кадровиков, поехал не на восток вместе с эвакуировавшимся управлением, а на запад, к Коневу, командиром полковой разведки.
Кажется, о своих фронтовых делах Федор Георгиевич пишет книгу. Как-то он мне обмолвился, что сочинительство чертовски трудное дело, но помощи не просил — не в его характере просить помощь. Я же могу судить о его боевой деятельности только по набору орденов и медалей в его домашнем сейфе.
Я думал о Гончарове и начинал понимать, что железная логика мышления, розыскные способности — все это в значительной мере результат житейского опыта. Нет, это не дар свыше, а трудолюбие, помноженное на призвание, врожденная наблюдательность в сочетании с большим знанием людей. Умение проникнуть в их психологию, определить причинность их поступков.
Я мог бы еще долго размышлять по этому поводу, но в дверь кабинета кто-то робко, чуть слышно постучал, и на приглашение Гончарова «войдите» на пороге показалась Настя. Бог мой! Как же она изменилась… Круги под глазами, похудевшая, какая-то потерянная, встрепанная, даже чуточку постаревшая. Я вспомнил этого чертенка в первую встречу у Бухарцевой, вспомнил театральное училище и ее прелестное «притомилась ожидаючи…», вспомнил и был поражен происшедшей переменой.
Настя поздоровалась со мной, подошла к столу, где сидел Гончаров, и услышала от него то же, что и я:
— Посидите, скоро начнем.
А потом пошли один за другим: знакомый мне художник, рисовавший иконы на даче Бухарцевой, следом невысокий, худощавый юноша в очках с портфелем. Юноша крепко пожал мне руку:
— Стекловицкий!
Полагая, что я не расслышал, он громко повторил:
— Стекловицкий, Юрий.
Зашли в кабинет несколько оперативных работников, преимущественно молодежь. Кое у кого на кителях поблескивали комсомольские значки и значки об окончании МГУ. Последним из «своих» пришел капитан Загоруйко. Он снова почему-то поздоровался со мной и тоже уселся возле стены в ожидании «чрезвычайной» конференции.
А конференция все еще не начиналась. Значит, Гончаров ждал еще кого-то. Прошло добрых десять минут, пока явился этот, последний. Я был разочарован. По совести, я ждал комиссара милиции или кого другого из видных коллег Гончарова, а здесь в кабинет вошел худощавый, смущающийся блондинчик лет двадцати двух — двадцати трех, неуклюже поклонился присутствующим и встал возле двери, взглядом спрашивая полковника: что мне делать? Садиться или стоять? Как вести себя?
Федор Георгиевич коротким кивком поздоровался с вновь прибывшим и показал на место возле стола. Затем не спеша поднялся и предложил начать.
Уже первые слова, сказанные полковником, заставили насторожиться.
— Насколько я помню, в практике уголовного розыска совещаний, подобных сегодняшнему, не проводилось, но ведь и дело, из-за которого мы собрались, тоже не вполне обычное дело. Словом, так… Ознакомившись с материалами, вернее — с результатами предварительного следствия, комиссар милиции второго ранга и прокурор города поручили мне собрать всех в той или иной мере проходящих по делу и откровенно побеседовать, что я и выполняю с удовольствием. Я веду разговор о так называемом деле Бухарцевой, в котором, не снимая заложенного в его основе уголовного преступления, имеются внушающие тревогу морально-этические срывы. Охота за Святым Георгием, за богоматерью и за взводом других святых привела к тому, что в числе охотников оказались в общем-то неплохие советские люди, избравшие для достижения цели негодные средства, то есть совсем негодные, отвратительные…
Гончаров не был оратором. Он говорил без рисовки, без актерских пауз, не модулируя голоса в патетических местах, но простота его речи, скупость языка и четкость выражений, пожалуй, были сильнее актерских приемов.
— Начну по порядку. Анастасия Колтунова, в будущем Виолетта Зарецкая, — не знаю, почему товарищ Колтунова решила отказаться от хорошего, простого русского имени, ну, да это ее дело, — и ее друг, иконописец Сергей Островцев — студент Суриковского училища. Оба из Крутоярска. Оба преисполнены добрых намерений прославить родной город, но для прославления избрали недостойный, уголовно наказуемый путь.
Я посмотрел на Настю. Лицо ее стало белее полотна. Настя не отрываясь смотрела на Гончарова, порывалась что-то сказать, да так и не смогла. Сергей, тот сидел, опустив голову, подняв высоко плечи, и только его длинные пальцы шевелились, шевелились, шевелились без конца.
А Федор Георгиевич продолжал:
— Подмену — вот что затеяли эти молодые люди. Они боялись, что наследство Ангелины Ивановны Бухарцевой попадет недостойному человеку, который его растранжирит, пропьет, прогуляет. Между прочим, такая опасность имела место. Вот они и решили скопировать несколько наиболее ценных икон из коллекции Бухарцевой, заменить ими подлинники, а подлинники передать в дар Крутоярскому музею.
Среди присутствующих оперативных сотрудников, до сих пор внимательно слушавших полковника милиции, возникло веселое оживление.
— Черт знает до чего могут додуматься взрослые люди с неоконченным высшим образованием! — Гончаров развел руками. — На что они рассчитывали, на что надеялись? На то, что их цирковой номер останется незамеченным? Чушь! Захотели прославить свои имена, вписать их в скрижали города Крутоярска, извините, немытыми руками…