Крот Камня

Еды было полно, хотя червяки здесь были тощими, красными и почти безвкусными. Однако их было очень много, а иногда удавалось даже найти клубок жирных пескожилов; когда же лето набрало силу, временами один-два старых жука разнообразили рацион. Однако, чтобы отыскать пищу, кротам приходилось переворачивать странные предметы, которые они обнаруживали в ходах, предметы, которым Спиндл давал названия, почерпнутые им из одного средневекового текста. Давным-давно Спиндл имел счастье слышать, как Брейвис рассказывал об этом тексте, называвшемся «Запретный Путь». Он был написан кротом, путешествовавшим неподалеку от Альбана — древней, давно заброшенной системы — и двигавшимся дорогами двуногих.

Этот крот описал предметы, которые никто из кротов не видел и которые они потом находили только на вспаханных полях и у дороги ревущих сов: куски дерева с ровными краями и прямыми углами; осколки того, что в древнем тексте называлось «стеклом», острые и опасные, ими Мэйуид однажды порезался. Из стекла были изготовлены и круглые, обычно большие по размеру, чем сами кроты, предметы с дыркой на одной стороне. Внутри накапливалась земля, иногда кроты видели там и червяков, но достать их не могли. Попадался также мягкий материал различных цветов, обычно влажный и вонючий, имевший самые разные формы, валявшийся повсюду. Спиндл называл его «тряп». Иногда на нем блестели небольшие круглые предметы.

Попадалось много металла, твердого, острого, часто ржавого, который время от времени встречается на пути любого крота, но никогда они не видели такого твердого и блестящего, как тот, что попадался им в Вене. Самыми странными и совершенно незнакомыми были предметы из материала, который кроты называли «тонкая кора». Он был почти такой же тонкий, как кора березы, обычно белого или черного цвета и не пропускал воду.

Старлинг убедилась в этом, когда такой предмет раскачивался над ее головой. Старлинг ударила по нему когтями, оттуда хлынула вода и чуть не утопила ее. «Тонкая кора» стала означать для кротов все гладкое, что удерживало воду и не имело никакого запаха, кроме того, какой издавали вещества внутри.

Иногда они находили клочки этих материалов, не крупнее кротовьей лапки, а иногда это были куски, большие, чем крот мог охватить взглядом. Об их назначении можно было только гадать и надеяться, что со временем, продолжая путешествие, они поймут, в чем заключается смысл этих вещей.

Хищников было очень мало, зато полевок и водяных мышей полно. Запах крыс они чуяли, но ни разу не наталкивались на них. Ласки встречались, но редко, лисы — часто, впрочем, кроту всегда легко уйти от них, стоит лишь зарыться в землю. Лисицы, вообще-то, не особенно любят кротовье мясо, опасность, скорее, заключается в том, что их будут мучить, а не убьют. Хуже обстояло дело с собаками, которых в Вене была тьма, и кошками, которых раньше видел только Триффан. Тоже исключительно опасные звери.

Так или иначе, кроты вели себя крайне осторожно и все, что могло представлять опасность, наблюдали со стороны и изучали, готовясь к тому моменту, когда Триффан решит начать путешествие всерьез…

Спиндл описал Триффана в тот исторический момент, когда кроты наконец направились к сердцу Вена: «Он беспокоится обо всех нас, пугается, если одного из нас нет рядом, огорчается, если кто-то чувствует себя неважно, проявляет решительность, если кого-то одолевает слабость. До сих пор он удерживал нас от проникновения в Вен, выискивая разные предлоги, но делал это из опасения, что мы еще не готовы. Но и теперь, даже если мы готовы, он все равно будет волноваться.

Последнее время Триффан все больше молчал и старался выбирать моменты побыть одному на поверхности. Я неотступно наблюдал за ним и иногда, если слышал хищника или что-нибудь сомнительное, теребил его. В такие минуты молитв и размышлений он, казалось, не замечал ничего и вздыхал, когда я приближался. Он всегда был добр ко мне и просил меня проводить меньше времени с ним и больше с остальными, чтобы они не чувствовали себя одиноко. Я уверял его, что это не так. Мы все знаем, как сильно переживал Триффан уход из Данктонского Леса, как мучился, чувствуя свою вину из-за гибели стольких кротов. На него очень подействовала смерть Комфри и его подруги Монди. Старлинг продолжала верить, что ее брат Бэйли жив, ее уверенность давала Триффану утешение и помогала надеяться, что хоть кто-нибудь из тех, с кем мы расстались у Камня Комфри, уцелеет.

Иногда мы просим его рассказать нам о Камне, но он говорит, что еще мало знает, отнекивается, объясняя, что еще слишком молод, слишком неопытен, слишком… еще придет время для рассказов. Босвелл велел ему проводить часы в размышлениях, так он и делает. Все же, хоть Триффан и говорит, что еще молод, за это лето он постарел и сильно похудел. У него появились морщины, а глаза смотрят озабоченно. Он начинает выглядеть, как безбрачный летописец — сильный, но больше других нуждающийся в дружеской близости. Триффан знает, как это важно, да и мы, все четверо, часто прикасаемся друг к другу. Какой-нибудь крот, встретивший нас, решил бы, что мы все влюблены! Надеюсь, Камень еще дарует Триффану из Данктона любовь подруги, о которой он мечтает, хотя сильно сомневаюсь, что он одобрил бы мои молитвы об этом! Ну а я, познавший любовь с Тайм, желаю ему этого. Я считаю, любовь приближает крота к Безмолвию».

В своем знаменитом отчете о жизни Триффана Спиндл упоминает об одиночестве крота-летописца, оно преследует его всю жизнь — тучка, которую мало кто, кроме Спиндла, мог разглядеть. Кроты видели лишь то, что нужно было им самим, — вожака, который вел и поддерживал их, а того, что нужно кроту-летописцу, не понимали.

Через два дня после того, как Спиндл записал и закопал эту часть своего отчета, они вернулись к исходной точке — месту своего прибытия в Вен, и Триффан понял, что пришло время отправиться к центру Вена.

Когда Триффан объявил о своем решении, они находились в тоннелях, которые дрожали и сотрясались от близости шоссе на востоке от их убежища. Это массивное сооружение покоилось на огромных серых столбах и тянулось по воздуху на уровне, не доступном глазу крота. Ночью там метались и дико сверкали огни. А на земле был лабиринт труб и стенок и отвратительно пахло крысами, прочей дрянью и собаками. Тут же ходили двуногие, ступая быстро, тяжело. Постоянно раздавались непонятные звуки: грохот, рев, гул, взвизги. Временами наступало затишье. Однако у водовода, который Мэйуид определил как лучший путь под шоссе, воздух был чистым, шумы приглушены, а по обеим сторонам над кротами высились стенки, такие высокие, что небо казалось тоненькой полоской, как бывает, когда сквозь маленькое отверстие узкого хода, вырытого кротенком, пробивается солнце. Повсюду чувствовалась опасность. Кроты не любят открытых тропинок, где может ждать невидимый хищник, готовый в любую минуту напасть.

Они быстро пошли вдоль водовода, делая остановки в безопасных местах, которые им удавалось найти. Иногда это были дренажные трубы, иногда — квадратные деревянные ящики, под которыми ощущалось зловоние собачьих следов, иногда — белые бесформенные кучи сора, где копошились крысы, оставляя на земле мерзкий запах. Тут же валялся хрупкий ржавый металл, такой тонкий, что он дрожал, когда поверху проносились ревущие совы.

К каждому из таких мест кроты шли по одиночке, поджидали, пока подойдут все, а потом первый двигался дальше. Они почти не разговаривали, охраняя друг друга, старались прислушиваться к звукам. Они двигались по тени, там, где было потемнее и труднее их заметить.

Справа от себя, за стеной, которая отгораживала от них весь свет, кроты чувствовали запах воды, глубокой и темной, текущей на восток по тоннелю, где ощущался отвратительный запах двуногих. Настоящий грязевик.

Над головами кротов уходили вверх огромные бетонные столбы, завывали странные вихри, крутя обрывки бумаги и «тонкой коры» и сгоняя их к основаниям столбов, где в безветренных уголках обрывки сбивались в кучи. Кроты двигались быстро, целеустремленно, сохраняя порядок. Они прошли под одной веткой шоссе, потом под второй, третьей — и вот впереди свободное пространство. Только ходы, жалкое подобие травы и грязь, а когда наступили сумерки — грохот ревущих сов, от которого тряслось все вокруг, и огни, непонятные и слепящие.