На исходе лета

Несмотря на огромное значение, придававшееся рождению кротенка, который вызывал всеобщий интерес, данктонцы понимали, что Фиверфью и ее детенышу нужно уединение. Поэтому, хотя кроты не могли дождаться дня, когда Бичен выйдет к ним и станет частью их жизни, тоннели, где жил кротенок, оставили в покое. Лишь некоторые появлялись поблизости — главным образом кротихи, жаждущие иметь своих детенышей, но проклятые бесплодием. Чума, постоянные лишения и прочие связанные с этим болезни, похоже, навсегда оставили свое клеймо на системе. Но никто из кротих не видел детеныша: Триффан вежливо выпроваживал их и просил не появляться вновь — пока.

И Бичен рос в уединении, как, собственно, и следует расти всем кротятам. Он узнавал новое со слов Фиверфью, и ее диалект был первым, что он услышал в жизни. Позже, повзрослев, Бичен усвоил материнский мягкий акцент и несколько необычные обороты речи, что лишало его речь признаков времени — словно она исходила из прошлого и уходила в будущее.

Его глаза открылись через день или два после того, как он получил имя, и сразу оказались живыми и любопытными. Бичен оглядывался вокруг в поисках материнского молока; насытившись, не засыпал, как другие кротята, а глядел матери в глаза, а потом начинал крутиться, стараясь вырваться из ее заботливых лап.

Поначалу он не смел удаляться от Фиверфью, не рисковал приближаться к огромному Триффану. Однако тот был ласков с кротенком, и вскоре Бичен уже ползал вокруг названого отца и боролся с ним, пихая его своими мягкими лапками. Шерстка у Бичена была светлой, и Триффан, прикасаясь своей загрубевшей, потрескавшейся лапой, удивлялся ее мягкости. Казалось чудом, что такая нежная, такая хрупкая вначале жизнь в конце концов побеждает.

Прошли холодные апрельские дни, когда кротенок не появлялся на поверхности: его берегли от холодного ветра и проливного дождя, так легко проникавшего во все еще голый лес.

Но в первые дни мая, когда Бичен подрос и научился разговаривать, Фиверфью позволила ему отыскать путь из родных тоннелей к ясному свету и свежему воздуху.

Малыш добрался до выхода, высунул рыльце наружу, услышал шум ветра в ветвях с набухшими почками и бросился назад, в безопасность. Но любопытство гонит кротов наверх, наружу. К тому же Фиверфью тоже захотелось выйти на поверхность, и спустя несколько дней Бичен набрался мужества вылезти вместе с ней наружу и постепенно научился различать звуки леса. Теперь уже они вызывали у него представление о радости, а не об опасности. Шорох листвы означал приближение Триффана, хлопанье крыльев — полет безобидного дрозда, и малыш мог ненадолго забыть о матери, пока она приводила в порядок шерстку и нежилась в первых лучах теплого майского солнца. Но вот странный звук — скрип ветвей, тревожный крик грача, — и кротенок бросается обратно, вниз, в надежное убежище родной норы.

Что за птица грач? И Фиверфью рассказывала. Шорох листьев бывает не только от лап Триффана? Фиверфью объясняла. Как звучат крики совы в ночи? Она предостерегала.

Но любопытство пересиливало страх, и Бичен опять отправлялся наверх и уходил все дальше, теперь уже так далеко, что заботливая Фиверфью следовала за ним, благодаря судьбу, что нет других малышей, за которыми пришлось бы метаться по лесу.

Пока компанию Бичену составлял еще только Триффан, которому пришлось заменить собой всех соплеменников, братьев и сестер, игривых, беспокойных, великодушных, молчаливых, не отходящих ни на шаг, но изменчивых и непредсказуемых, пока их не узнаешь как следует.

В те кротовьи майские месяцы Фиверфью не могла нарадоваться многотерпению Триффана, его мягкости и снисходительности к малышу. Бичен способен был здорово докучать, поскольку бойкость его не знала границ, и, когда в мае он окреп и вырос, с ним нелегко стало совладать.

Но Триффан разговаривал с Биченом, успокаивал, смеялся вместе с ним — а когда надо, и над ним, — и шалости прекращались, проявления грубости исчезали. Кротенок научился молча слушать разговоры Триффана и Фиверфью, когда те рассуждали о прошлом, вспоминали легенды, рассказанные им когда-то, и, как это любят делать кроты, добавляли кое-что от себя.

Взрослые часто говорили о Камне, обращались к нему и молились: Триффан — по своему данктонскому обычаю, а Фиверфью — как это принято у венских кротов, тихо и страстно. Но с Биченом они никогда не говорили о Камне, предоставляя ему самому осознать, что они делают и говорят, и спрашивать, если чего-то не понял.

Однако первый прямой вопрос он задал не им, а одному из тех кротов, что в середине мая стали появляться в их кругу. Естественно, все они были взрослые, поскольку той весной детенышей больше не родилось. В основном это были кроты, которые находились рядом с Триффаном и Фиверфью во время рождения Бичена и, сотворив благостное Семеричное Действо, стали его естественными покровителями. Впрочем, старому Скинту и бравому Смитхиллзу интереснее было говорить с Триффаном, чем с несмышленым кротенком. А с Биченом в те дни много играл Бэйли. Он хорошо понимал малышей, и, возможно, игры позволяли ему вспомнить любимых утраченных сестер — Старлинг и Лоррен. Еще приходил Маррам, но тот больше молчал. Этого крота все уважали за его путешествие в Шибод, но он никогда не говорил без крайней необходимости. Из кротих приходила лишь одна — Сликит, подруга Мэйуида. Она многое знала и о многом рассказывала. Бичен побаивался ее, но она вызывала его любопытство, и, когда Сликит приходила, он старался держаться поближе. От Фиверфью и Триффана он слышал о детенышах Хенбейн и о том, как двоих из них, Уорфа и Хеабелл, Сликит и Мэйуид увели из Верна и какое-то время воспитывали. Порой Бичен мечтал о братьях и сестрах и думал об этих двух незнакомых кротятах, но Сликит казалась слишком грозной, чтобы попросить ее рассказать о страшных днях в Верне.

И никого из этих бывалых кротов Бичен не спрашивал о Камне. Он задал этот вопрос одному нашему знакомцу, который из всех живущих был более всех предан Триффану.

Если внешность бывает обманчива и крот выглядит не совсем так, каков он на самом деле, то это был именно тот случай. Грязные лапы, гнилые зубы, потертые бока — но сообразительные глаза, живой ум, добродушный нрав и поистине великая душа для такого худого, невзрачного тела. Крот, великий своим смиренным духом… Мэйуид вошел в жизнь Бичена совершенно неожиданно — и, как и к другим кротам, чьи пути он пересек и чьи жизни изменил, пришел как раз вовремя.

Бичен забрел далеко от дома, дальше, чем хотелось бы Фиверфью, и она, отвлеченная гостями, потеряла его из виду. Весенний лес впереди манил к себе, и Бичен шел все дальше и дальше, пока вдруг не потемнело. Близился вечер. Кротенка охватил естественный страх перед неведомым, он повернулся и скорее побежал назад, однако, к своему ужасу, обнаружил, что места вокруг совершенно незнакомы. Лес и деревья словно запутали его, тоннели, куда он хотел спуститься, пахли зловеще. Бичен постарался сохранять спокойствие, но попытка оказалась тщетной. И вот, когда им овладела паника, откуда-то сзади, словно из пустоты, возник крот.

Бичен привстал в довольно жалкой боевой стойке, он не мог совладать с дрожью в задних лапах; незнакомец же поднял лапу в знак приветствия и проговорил:

— Дрожащий малыш, ошеломленный моим внезапным появлением, обрати внимание на мою улыбку — она безусловно дружелюбна. Обрати внимание на мою стойку — она скромна и неагрессивна. И отметь мою жалкую комплекцию: разве я могу причинить вред?

— Ты кто? — неуверенно спросил Бичен.

— Достойный господин, я отвечу тебе. Я смиренный крот, не стоящий внимания, у меня и имени-то толкового нет.

— Ты — Мэйуид! — с облегчением сказал Бичен. Мэйуид широко улыбнулся, а Бичен продолжил:

— Ты друг Сликит. И Триффана. Ты…

— Я еще много чего, подрастающий мой господин, сын плодовитой Фиверфью!

— Мне говорили, что ты странно выражаешься.

— Кто, когда, где и при каких обстоятельствах говорил это? — требовательно спросил Мэйуид.