На исходе лета

И вот тогда Глиддер Шибодский открыл то, чего, возможно, не знал никто из кротов за всю историю кротовьего мира, а если кто-то и знал, то до Глиддера это нигде не было записано. Фактически простейшая вещь, какая только может быть: глядя на двуногого, Глиддер понял, что тот, в сущности, такое же существо, как и он сам, с жизнью и смертью, со светом и тьмой, заключенными в единой оболочке. Как ласка, как кролик, как сова. И Глиддер навсегда избавился от страха: он понял, что вся окружающая жизнь — это целое, одно целое.

Однако двуногий умирал, и Глиддер помолился за него. Глаза умирающего повернулись к кроту и опять уставились вдаль. Но дыхание еще вырывалось изо рта двуногого, и жизнь еще издавала свой запах.

Глиддер снова помолился за двуногого, а потом обратил рыльце ввысь, к склонам огромного Триффана, и понял, что пора лезть наверх. Трещина за трещиной, выше и выше. Наступила ночь, Глиддер попил дождевой воды из расщелины и съел несколько жуков — червей здесь не было и не могло быть.

Он поспал и с рассветом проснулся и карабкался еще день, все выше и выше, пока вдруг не наткнулся на растение, которое часто искал, — белоснежную звездчатую идуолскую лилию, такую редкую, что крот, нашедший ее, считается благословленным. Там Глиддер отдыхал до вечера, поклявшись на рассвете следующего дня, если погода будет ясной, начать последнее восхождение к недосягаемым Камням. Старый крот уснул у лилии, и ее аромат всю ночь покоил его душу и сердце.

Наступило утро, то самое утро, что пришло в тот день для всего кротовьего мира. Глиддер проснулся в глубокой тени, которая каждый день охватывала западные склоны Триффана, и посмотрел на светлеющее небо. Солнце начинало освещать великие вершины И-Гарна и страшного Тулл-Ду, громадой вздымающегося над Идуолской расселиной.

Подкрепившись одной чистой водой из выемки рядом с лилией, он продолжил свое восхождение в тени, зная, что увидит солнце, лишь достигнув вершины, где стоят сами Камни. Что касается жизни потом, он сомневался, что она продолжится, поскольку на такой высоте нет пищи и ее не будет все дни обратного спуска.

Так, вверив себя Камню, Глиддер лез вверх, а утренний свет чудесным образом разливался по скале, узкой расселине и ручейку далеко-далеко внизу. И единственным сопровождавшим Глиддера звуком был тихий шорох ветра да приглушенный шум ревущей совы вдали.

— И для сов, и для того двуногого внизу карабкаюсь я вверх в этот день, — сказал себе Глиддер, — потому что Камень существует для всех живущих, даже для двуногих.

Острые камни затрудняли путь, но он продолжал восхождение по затененному склону. Слева возвышался Карнедду, а справа Фавр и Фах, согретые и расцвеченные ясным солнечным светом.

Потом, не в силах отдышаться, с дрожащими лапами и пересохшим горлом, Глиддер заметил, что массивные скалы впереди становятся все менее крутыми: он взобрался туда, где еще не бывал ни один крот, разве что сам Белый Крот, или какой-нибудь святой, или легендарный великан из прошлого.

Преодолев последний участок, Глиддер выполз на залитое солнцем плато, и так светло было там, что два возвышающихся рядом Камня показались кроту на фоне безбрежного неба ослепительно белыми.

Дул ветерок, мир распахнулся во все стороны, и свет словно наполнил старого Глиддера силой. Он прошел немного в сторону, чтобы взглянуть на Камни без слепящего глаза солнца, и увидел их отвесные бока, а потом посмотрел вдаль, на темные склоны Мойл-Шибода, место своего рождения.

Старый крот уже хотел прикоснуться к Камням, но что-то удержало его. Он посмотрел на свои натруженные лапы, на когти, изношенные временем и восхождением на высоту, куда не залезал еще ни один крот. Взглянув на Камни, старый Глиддер отдернул лапу. Еще не время касаться Камней. Сейчас нужно подойти ближе и успокоиться, сейчас нужно углубиться в себя и ждать.

— Да! — с гордостью прошептал он, чувствуя свою силу, но зная также и свою слабость. — Не надо спешить прикоснуться к ним, однако надо быть готовым к * этому, когда придет время. Но сделай так, Камень, чтобы это случилось поскорее, потому что старый крот может умереть здесь!

Солнце поднималось, а ветер совсем стих.

❦

Итак, в Шибоде мы побывали. А теперь отправимся в Биченхилл. Там на молодой летней травке отдыхают четыре крота, два брата и две сестры.

Пара постарше, Бетони и ее брат Брамбл, — дети Сквизбелли, вождя биченхиллских кротов. Именно они, еще подростками, почти на этом самом месте нашли Триффана и отвели к Биченхиллскому Камню, где он рассказывал о том, чего хочет от кротов Камень, и о том, как кротам найти мужество выполнить свое предназначение.

Вторая пара, помоложе, — Уорф и его сестра Хеабелл, двое из трех детенышей того рокового помета, когда Хенбейн пленила Триффана. Это были осенние кроты, родившиеся в октябре, и на них еще оставался налет юности. Третьим в том помете был Люцерн, которого вскормила и воспитала Хенбейн, но о его существовании и темной сущности они пока ничего не знали.

В Биченхилл Уорфа и к Хеабелл тайно доставили Мэйуид и Сликит и оставили там на попечение Сквизбелли, чтобы тот вырастил их, не дав никому заподозрить об истинном происхождении кротят. И самим кротятам ничего не говорили до поры до времени, а время это предстояло определить Сквизбелли, после чего Уорфу и Хеабелл следовало решить, каким путем идти дальше.

Бетони и Брамбл стали их покровителями и друзьями, и, пока кротята были маленькими, старшие не отходили от них ни на шаг. Теперь, когда малыши выросли и были почти готовы к взрослой жизни, дети Сквизбелли наслаждались их обществом. Уорф и Хеабелл обладали прирожденной силой и властностью, которые уже начали проявляться. Грациозная Хеабелл отличалась умом, отражавшимся, как сияние света, в ее глазах, и, хотя все ее существо излучало доброжелательность, в ней виделась и настороженная печаль, словно юная кротиха чувствовала темные стороны жизни и готовила себя к ним.

Уорф был крупнее ее и гораздо сильней. Сам того не сознавая, он обладал силой, какой Триффан отличался в молодости, а может, даже большей. Эта сила проявлялась в минуты гнева, правда нечастые, и тогда он напоминал Мандрейка Шибодского: отчасти своей жесткой шерсткой, крепкими когтями, а главным образом уверенностью, с которой поворачивал голову и смотрел, как некогда Мандрейк, на несущиеся по небу облака, словно что-то потерял там. В этом взгляде был тот же налет грусти, что и у Хеабелл, и эта грусть проистекала от того, что этим двоим пришлось пережить, когда через несколько мгновений после рождения их оторвали от материнского соска и увели подальше от тлетворного влияния Верна.

Солнце в то утро поднималось медленно, и кроты нежились под его разгорающимися лучами, блестевшими на листве и на росе, покрывавшей траву. Лежа у ручейка и глядя на искрящуюся воду, они снова заговорили о том, что готовит им будущее. Каждый хотел отправиться к Камням Семи Систем, как бы ни отнеслись к этому грайки, и все сходились в том, что из всех Камней больше всего хочется увидеть великий Данктонский Камень — Камень системы, откуда пришел сам Триффан. Оттуда же, без сомнения, когда-нибудь придет и Крот Камня, придет в кротовий мир, и обязательно в Биченхилл!

Но тут потянуло холодным ветерком, от которого, Хеабелл знала, у ее брата всегда портилось настроение. В течение нескольких секунд никто не замечал, что Уорф оторопелыми глазами как завороженный смотрит на север. По небу, клубясь и поднимаясь все выше, на них надвигалась темная туча. Уорф увидел тучу, и Хеабелл тоже, но остальные глядели на юг и, думая о другом, видели лишь яркое солнце.

Уорф поднялся, успокаивая себя, и бросил взгляд на сестру, а потом снова уставился на юг, словно стараясь выбросить что-то из головы.

— Что такое, Уорф? — озабоченно спросила Хеабелл. Другие тоже встревожились.

Уорф обернулся к ним и с улыбкой сказал:

— Все мы хорошие друзья, брат с братом, сестра с сестрой, и, куда бы мы ни пошли, всюду будем заодно. Скоро — раньше, чем мы думаем, — нам придется разлучиться. Но должен прийти день, когда мы снова будем вместе. И тогда… мы встретимся у… — Он замолчал, не договорив.