Страница 8 из 20
Эк всё перепуталось то: есть ли подсыл, нет ли? И что за комиссия — быть на службе Канцелярии Тайных государевых дел? Голову сломишь… Так и в демидовских рудниках, чай, не слаще… А инако глядеть — вервие ещё не указка. Мало ли инородцев-охотников по лесу шатается? Ну, оставил иной мету из чего не жаль. Что в руку посунулось…
Обрубки-чернецы немо маячили перед глазами. Тучи комарья колыхались, истаивая вдруг в сгустившихся тенях, то уплотняясь в стороне, на сажень, густыми кляксами. Сосна-лук изогнулась, мнилось, сильнее, нацеливая на асессора острие сухой ветки-стрелы. Гудение мошкары чудилось звоном натянутой тетивы, «пострелята» сбилась в гурт, переплетённые сосны разомкнули объятья, колченогий старик подсмыкнул клюку, колода принялась раскачиваться… Рычков сморгнул и взялся набивать трубку духмяным табаком. По-над ручьём стекал гомон уходящей ватаги, плеск воды и бряцанье железа, и уносились звуки ниже, чуть не бесследно. До самой Колвы, глядишь, доплывут…
Васька почиркал кресалом, окутываясь горьким дымком, и убрал трутницу в патронную сумку.
Вода холодно схватила его за щиколотки, перебирая складки на голенищах.
Противный берег разом надвинулся.
Кривая роща разомкнула крыла, словно с флангов за спину асессора ринулась лёгкая конница. По фронту скрюченные фигуры упёрлись, пригнулись в сторону неприятеля. Васька рвал стрежень, нащупывая подошвами дно, лариат давил на пальцы змеиными кольцами. Вода поднялась и опала. Ручей застыл, загустел мшарой, замедлился. Каждый шаг колыхал топкое одеяло от края и до края, насколько хватало глаз, словно за деревьями крались лазутчики-пластуны. Небо сделалось ещё ниже. Быстрые сумерки жались к болотине, заплетая мхи тугими вицами. Рычков стиснул зубы, едва не перекусив мундштук. Сердце стучало сильно и торопливо. Кровь грохотала в ушах отдалённой артиллерийской канонадой. Каблуки вязли в болотной жиже. Рычков навалился грудью и ворвался в рощу плечом вперёд, словно в апроши перед вражеским редутом…
…и едва не упал.
Юродивые сосны расступились, брызнули в стороны, и Васька очутился у самых чернецов. Близко.
Рой гнуса отпрянул, истаял над головой в чахлых кронах, но, почуяв разгорячённую плоть, потянулся, изготовляясь навалиться превосходящим числом, загудел. Васька старательно пыхал дымком, окутываясь завесой, но разумно предполагал, что долго не выстоит, и вскорости очумелая от запаха крови мошка принудит к ретираде. Воздух в роще загустел. Запахи сырых мхов и мёртвой болотной гнили забил ноздри, перебивая ароматную горечь табака.
Определить, из какой породы дерев вышли истуканы, Рычков не сумел. Толстые, корявые, плотной панцирной коры, изборождённой глубокими — до почернелой плоти, — трещинами. Оплывшие наростами основания обломанных сучьев. Замшелые книзу, в нитяной паутине ползучих мхов. С размозжёнными в обугленную щепу верхами. Схожие меж собой и отличные, морщинистые, как ноги-столпы элефантов, которых Васька видал на картинках в немецких книжках, которыми бивачные распаляли костры в разграбленном Нотебурге…
В трубке захлюпало. Асессор отмахнулся от назойливой мошкары. «Крайний слева», — Шило сказал. Ну так и чего? Рычков обошёл истукана кругом, с усилием вытягивая отяжелевшие ботфорты из грязи. Рука в перчатке следовала пальцами по изломам коры… Ничего, пень пнём, как есть — гнилушка. Оттолкнулся, поворачиваясь к среднему, потоньше, столбу, надломанному как бы в гигантском суставе на высоте Васькиных плеч… Мёртвое древо, мёртвое. Давно не бегут от корней к вершине живительные соки, и невесть зачем цепляется лесной упокойник за расползающуюся под ногами твердь. Если где и были в миру у этих обрубков человеки-двойники, то давно сгнили в могилах…
В сальных волосах над ухом зло запищало, забилось. Васька лапнул себя, едва не сшибая треуголку и ощутил жгучий укол. Всё, распухнет как оладья. Перед глазами рябило и роилось, толкалось и лезло в зрак. Трубка погасла…
Рычков начал ретираду мимо третьего столба, на треск валежин и отдалённый гомон: ватажники ставили бивак и, мнилось, уж тянет из густеющей тьмы горьким дымком сгоревших лишайников. Асессор сделал два нестройных тяжёлых шага, когда почувствовал плотную, упругую хватку на правой щиколотке.
Руки действовали сами: одна отбросила полу плаща, а другая уже тянула за эфес шелестящую в ножнах полоску стали. Рычков рванул пленённую ногу из жижи, изготавливаясь рубить и…
В ногах вспучилось мутным пузырём. Мшара треснула, поползла гнилым рядном. На закатный свет болотной жабой выскочил грязный бородавчатый ком. Полетел в сторону, но стреноженный длинными усами, обвившими Васькин сапог, плюхнулся к подножию третьего столпа. Рычков зарычал и рубанул таки по осклизлым, блестящим нитям, изготовляясь обратным движением нанести неведомой твари смертельный укол, и уже пошёл — телом, руками, ногой, — привычно и бездумно изворачиваясь…
…И захохотал, клёкотно, мокро, опустив клинок.
Старый стоптанный лапоть, распущенное на носу лыко, оборы вытянулись, словно гигантские черви: чёрные, склизкие. Обрубки их застряли в складках голенища. Ещё подношение?..
Смеялся Васька недолго. Пронырливая мошка мигом набилась в распяленный рот, асессор поперхнулся. Долго и натужно кашлял, схаркивая. Словно по сигналу полковой трубы, гнус ринулся на Рычкова разом, залепляя глаза, набиваясь в складки одёжи, протискиваясь под грязный офицерский бант, угрызая потную шею.
Асессор в сердцах отмахнулся. Рискуя сломать клинок, рубанул вскользь по чёрному стволу ближнего истукана и заторопился прочь от юродивой рощи, на сухое и выше, к яркому пятну бивачного костра. Он едва разбирал дорогу, всё ещё перхая и плюясь, как азиатский верблюд. Ветки цеплялись за одёжу, под ногами хлюпало и булькало. Гнус восторженно кружил вокруг головы. Темнота кругом делалась плотнее. Рычков заметил, что выбрался на сухое, только когда резкий ветерок, сорвавшийся с горки, смёл зудящее облачко за спину. А там, в глубине скрюченной рощицы, пока зарубка от Васькиной шпаги на стволе иссохшего истукана наполнялась мокрой, осклизлой темнотой, мшара, потревоженная непрошенным вторжением, покойно укладывалась в ночь, сонно дожёвывая испорченную человечью обувку…
***
— …святой Стефан пришёл в сии места отверзть зырян от язычества и окрестить в православную веру и многия монаси с собой привёл. И рассылал он тех чернецов окрест, по речкам, в лесную глушь, чтобы искать становища и говорить с туземным людом. Вот раз два чернеца набрели на такое становище и захотели проповедовать, но зыряне от языческой ереси отцов не захотели отказаться и убили тех монасей, зарыли в лесу и возложили на погребение два огромных валуна… Воинский начальник из самого первого острога на Усолке, послал на то становище войско — язычников побить, поселение разорить и всякий страх навести. Зыряне же про то прознав, вырыли огромную яму и поставили на подпорах настил поверх той ямы. Собрались на том настиле всем становищем, от мала до велика оружные и стали с пришлыми биться, но силу не переломили. А когда не осталось у них на ногах почти что никого, тот настил хитро обрушили и сами на себя обвалили землю. И долго ещё в том месте шевелилась земля и слышались стоны… А у язычников есть такой обычай: дабы мертвецы не шастали в мир живых, в ногах упокойника сажали дерево и ходили за ним, как православные ходят за могилами на кладбище. Вот и вышла на месте той общей могилы целая роща, кривая да убогая. По всему северному прикамью, где хоронились язычники заживо, наросли такие рощи. Сказывают ещё, что сам Вёрса, лесовик зырянский те места обхаживает, ибо сами язычники почитают те места опасными и злыми. И в каждом таком месте Вёрса сажает раздвоенную сосну. Она тебе и мета, и препон, замок. Но ежели в особые дни через расщеп глянуть на восход, то может открыться дорога в подземное царство мёртвых…
— Свят-свят…
— Ври больше!
— Вот те крест святой…
…Стращал, конечно, Семиусов. Его дребезжащий подьячий голосок вплетался в тишину ночи, мешался с потрескиванием сучьев в костре, на котором слабо шипел остывающим кипятком походный котёл в хлопьях сажи.