Летнее Солнцестояние

— Уж ему-то ума не занимать! — шептались кроты у него за спиной. — Уж он своего не упустит… Скоро всей системой будет править…

Двое старейшин — Меккинс и Догвуд — происходили из северян. Меккинс был едва ли не единственным болотным кротом, которому удалось войти в число старейшин, впрочем, он вырос на нейтральной территории севернее Бэрроу-Вэйла и имел достаточно условное отношение к болотному сообществу. Он говорил на особый северный манер, то и дело перемежая речь странными оборотами.

— Буррхед, старина, неужели ты это серьезно? — На любую идею, высказанную вестсайдцем, он реагировал примерно так. — Да это же червям на смех. Лучше послушай, что я тебе скажу…

Он оказался очень полезен, поскольку постоянно контактировал с болотными кротами, болотные кроты особенно ценили его за то, что он часто общается с другими старейшинами. Отличали его лукавый ум, острый язык и вспыльчивость. Догвуд, второй старейшина-северянин, был его близким другом, хотя и являл собой прямую противоположность Меккинсу (у близких друзей такое не редкость). Он был толст и благодушен. Догвуду завидовала вся система, поскольку он считался лучшим искателем червей во всем Данктоне.

— Да если бы он захотел, то отыскал бы червей и в снегу, — так говорил о своем приятеле Меккинс.

Самым старым из всех старейшин был Халвер. Он пережил уже шесть — шесть! — Самых Долгих Ночей, что само по себе не могло не повергать других кротов в изумление. Впрочем, он стал совсем дряхлым — этой весной он даже не пытался искать себе пару. С другой стороны, он сохранял бодрость духа и веселость. О чем бы ни говорил Халвер, он всегда смеялся, и потому многие кроты полагали, что он постоянно шутит и никогда не говорит ничего серьезного. Те же, кто был хоть чуточку умнее, ловили каждое его слово. Он часто говорил о том, что за время его жизни система пришла в полнейший упадок. Халвер оставался, пожалуй, единственным кротом, помнившим древние ритуалы и присловья. Когда же он заводил речь о камне, можно было подумать, что он говорит о своем близком друге.

— У Халвера так — чем меньше слов, тем больше смысла, — любил повторять Биндль — товарищ Халвера и его активный союзник. Биндль и сам уже пережил четыре Самых Долгих Ночи. Он не отличался особой драчливостью, но никогда не испытывал недостатка в подругах и принадлежал к числу тех редких чудаков, что селились на востоке системы близ меловой осыпи. Биндль и Халвер частенько уходили в лес, где они могли до бесконечности предаваться воспоминаниям о былых временах, жирных-прежирных червях, летних денечках и самках, каких, увы, теперь уже не увидишь.

— Ну что вы, сэр! Разве это самки? Вот раньше были самки, так самки!

Халвер и Биндль следили за правильностью совершения ритуалов — Летнего и Зимнего Хода к Камню, которые исполнялись, соответственно, в Самый Долгий День и в Самую Долгую Ночь. Все тонкости ритуала знал только Халвер; его чрезвычайно расстраивало то, что прочим кротам они неведомы. Что до Биндля, то он решил ограничиться изучением основных моментов церемонии, считая все остальное никому не нужной блажью. Собственно, Халвер не хотел его обучать даже этому. Нельзя совершать ритуал, если не знаешь того, что жизненная сила находится как в Камне, так и вне Камня. Желуди, черви, анемоны Бэрроу-Вэйла и даже падающие камнем на свою добычу совы по сути ничем не отличались друг от друга. Крот его со всеми его странностями и желаниями — тот же растрескавшийся желудь, валяющийся в жухлой траве возле корней облетевшего дуба.

Халвер не раз и не два пытался сказать об этом Биндлю, но не мог найти нужных слов, и потому попытки эти ни к чему не приводили. Биндль, любивший старого Халвера так, словно тот был его родным отцом, смущенно улыбался и то и дело согласно кивал головой, не желая лишний раз расстраивать своего друга. При этом он ничегошеньки не понимал, и Халвер это видел.

Старейшин было семеро, мы же пока говорили только о шестерых. Вот их имена: Буррхед, Рун, Меккинс, Догвуд, Биндль и Халвер. Разве могли они сравниться со старейшинами прошлого, покрывшими себя неувядаемой славой в ту пору, когда система находилась на вершине во всех смыслах этого слова… В черных туннелях памяти могло сохраниться лишь одно из этих имен — имя кроткого Халвера.

Но был и еще один — седьмой старейшина. Крот, чья тень пахла злом, чье имя и поныне звучит проклятием.

Многие матери пытались зажать рот своим не в меру любознательным детенышам, когда те, задыхаясь от волнения, шептали:

— Мама, кто такой Мандрейк? Расскажи нам о нем!

Многие отцы шлепали своих резвых сыновей, когда те говорили им о том, что мечтают стать «такими же сильными, как Мандрейк». Родители чувствовали, что его имя лучше не произносить вслух, что память о нем нужно любой ценой выцарапать из глубин сознания.

Так победить зло невозможно. Пусть имя его будет названо вслух. Пусть сражается с ним солнечный пламень, пусть иссохнет и растворится оно в вечерних сумерках, обратившись в крылышко дохлого жука, несомое полуночным ветром.

В Аффингтоне сохранились книги, рассказывающие историю его жизни. Нам надлежит заняться тем же. Мандрейк станет тем мраком, который оттенит свет любви Брекена и Ребекки и лишний раз напомнит о том, в какой тьме зажегся этот свет. И пусть сердца тех, кто думает, говорит или читает о Мандрейке, исполняется не отвращения и ненависти, но сострадания и любви.

Глава третья

Грозою, пролившею кровь, явился он с открытых полей. И куда только запропали в это время совы? Куда исчезли луговые кроты? Тень его упала на лес задолго до того, как он оказался в его пределах. Содрогнулись взрослые кроты и приготовились к встрече. Местом их сбора был Бэрроу-Вэйл, откуда они небольшими группами — по двое-трое — отправлялись в Вестсайд, граничивший с лугами.

Произошло это ясным весенним вечером, когда солнце уже заходило. Чем ниже опускалось солнце, тем больше и страшнее становилась тень. Кроты принялись метаться по туннелям, вопя от страха и отчаяния, боясь даже смотреть на этого крота, чьи размеры вызывали в их душах ужас.

Он же молча наступал на них — огромная голова, рыло, похожее на чудовищный коготь, плечи, подобные корням тиса.

Первого напавшего на него крота он, казалось, едва задел, однако тот рухнул замертво; второй крот погиб от страшного удара когтем, разодравшего его надвое; третий хотел пуститься в бегство, но не успел. Мандрейк рванулся вперед, и черная шерсть его замешкавшегося противника окрасилась кровью. Мандрейк же спокойно наступил своей тяжеленной лапой на хоботок несчастного и двинулся дальше, уготовив своей жертве страшную, мучительную смерть. Защитники системы бросились врассыпную, стуча зубами от ужаса.

Так Мандрейк вошел в Вестсайд. Его не могли остановить самые сильные кроты системы. Он же направился прямиком в Бэрроу-Вэйл. Оказавшись в центре системы, он заревел и затопал лапами так, что о его появлении тут же узнали во всех ее закоулках.

— Меня зовут Мандрейк, — проревел он. — Мандрейк! Может, кто-то из вас хочет сразиться со мной?

Три самых отважных крота уже погибли, остальных подобная перспектива явно не прельщала. И тогда Мандрейк заговорил на странном, режущем слух языке, находившегося далеко на северо-западе. В ту пору об этой системе не слышал ни один обитатель Данктона.

— Mandrake Siabod wyf i, a wynebodd Gelert Helgi Cwmoerddrws a’I anwybyddu. Winebais Gerrig Castell y Gwynt a’u gwatwar. Gadewch i unrhyw wadd a feddylio nad yw’n f’ofni wjnebu’m crafangau nawr.

[ — Я Мандрейк из Шибода, я столкнулся с Псом Гелертом и ушел от него. Я был у камней Кастель-и-Гвина и поглумился над ними. Кто не струсил — выйди и отведай моих когтей.]

Никто не понимал его слов, но смысл их был предельно ясен. Он угрожал обитателям Данктона, и ни один из них не осмелился ответить на его угрозы…

Он пришел в Данктон в брачную пору, за один годичный цикл до созревания Ребекки и рождения Брекена. Он бродил по системе, убивая самцов и овладевая их самками. Он не щадил и тех, кто отказывался драться или пытался убежать. Мандрейк не дрался — он просто убивал. Брачный сезон оказался на редкость кровавым. Но вот подошло к концу и это время, пришли теплые майские дни. Мандрейк вновь принялся бродить по системе — то он шел в Вестсайд, то к Болотному краю… За все это время он не проронил ни слова, появляясь то здесь, то там безмолвным ужасным проклятием. Многие норы оказывались пустыми, но они еще хранили тепло бежавших от него самцов. Он видел лишь самок и их потомство, которые, стоило ему лишь показаться, буквально каменели от испуга. Он смотрел на них черными, как ночь, глазами, и шел дальше. Детей и самок он не трогал.