Летнее Солнцестояние

— Оставайся здесь и тихо живи в моей норе. Казалось бы, Середина Лета должна быть самым счастливым временем, но я чувствую какую-то опасность. Будь осторожен.

Брекен страшно опечалился — перспектива вновь остаться в полнейшем одиночестве лишний раз напомнила ему о радости дней, проведенных в обществе Халвера. Заметив, в какое уныние пришел юноша, старый крот нежно коснулся его плеча своей лапкой:

— Да, опасность существует, но ты достаточно силен для того, чтобы справиться с ней, слышишь? Такого зла, которое смогло бы овладеть тобой, не существует. Когда я вернусь назад, мы займемся массой самых разных вещей и, помимо прочего, продолжим твое обучение. — Немного помолчав, старый крот добавил: — Я собираюсь отвести тебя в Древнюю Систему. В эту пору так и тянет полежать на июньском солнышке, но смотри, не теряй бдительности. В системе стало небезопасно.

Халвер повернулся к Брекену спиной, побежал вниз по склону и наконец исчез в одном из туннелей, что вел к далекому Бэрроу-Вэйлу. Ему не хотелось покидать Брекена, за эти последние дни он по-настоящему подружился с юным кротом.

Брекен проводил Халвера взглядом. На сердце у него было тяжело, как никогда. Он вернулся в туннели старого крота и, забравшись в свою нору, свернулся клубком, чувствуя себя глубоко несчастным. Им овладел слепой безотчетный страх — Брекен дрожал, словно осиновый лист, несмотря на тепло, разлитое в июньском воздухе. Так одиноко ему не было никогда. В непроницаемой темени норы он пытался найти слова, что смогли бы утешить его, разогнать морок привязчивых страхов, но нужные слова, увы, ускользали от него, расплывались, теряли определенность. Кромешный ужас объял его душу черной тучей, готовой разрешиться громами и молниями. Брекен горько заплакал, то и дело повторяя слова Халвера:

— И да не погрузится в бездны темные тело мое,

И да не омрачится душа моя кроткая...

Он даже не понимал, что эти слова стали его первой молитвой, обращенной к Камню. Страх незаметно отступил — Брекен вновь мог думать не о себе, а о Халвере. Он изменил «мое» на «его» и повторил молитву еще раз в надежде, что слова ее достигнут далекой норы в Бэрроу-Вэйле, где проходили собрания старейшин, и помогут старому Халверу, его единственному другу.

Прежде чем встретиться с другими старейшинами, Халвер столкнулся еще с одним кротом, вернее, кротихой и даже имел с ней беседу. Эта встреча сильно тронула старого крота и навела его на мысль, что Брекен даже еще более замечательный и удивительный крот, чем он полагал ранее.

Халвер познакомился с Ребеккой, и именно от него Ребекка впервые узнала о Брекене (их первая — ставшая теперь легендарной — встреча возле Камня произошла только в следующем сентябре). Она знала, что собрание старейшин должно произойти в июне. Природное любопытство вновь взяло верх над страхом перед Мандрейком, и она решила укрыться в Бэрроу-Вэйле, чтобы самолично увидеть, как старейшины собираются на свою встречу.

Так же поступили и некоторые другие кроты. Этим-то и были хороши коммунальные туннели Бэрроу-Вэйла. Едва Ребекка завидела старого крота, спускавшегося по одному из туннелей, она тут же поняла по его седой, повылезшей местами шерстке и морщинистой мордочке, что видит самого старого крота системы. Она радостно подбежала к нему и с дружелюбием, не свойственным кротам, спросила:

— Вы, наверное, Халвер, правда?

Старый крот остановился и поднял на нее глаза. Каким он был хорошим! Каким мудрым и добрым!

— Спору нет — я действительно Халвер, — ответил он благодушно. — Таких старых кротов, как я, в системе больше нет, это знают все. Ну а ты кто, милая?

Она на миг испугалась, ибо слишком хорошо помнила о том, как шарахались от нее кроты, которым становилось известно ее имя, но тут же поняла, что Халвера ничем не смутишь, и тихо, но внятно ответила:

— Ребекка.

— Дочь Сары! — изумился он. — Дочь Сары и Мандрейка... Должен заметить, подобных красавиц я встречал не много. Ты, пожалуй, уже совсем взрослая, но для меня ты все равно ребенок... Впрочем, когда-нибудь постареешь и ты... — Он грустно усмехнулся.

— Вы не расскажете мне о... стародавних временах? — спросила Ребекка, буквально сгорая от нетерпения. — Говорят, кроме вас, о них теперь никто и не помнит...

Ее голос внезапно упал — она чувствовала непреодолимое влечение к Халверу, ей хотелось подойти к нему поближе, коснуться его...

— На это не хватит и жизни, — ответил Халвер. — Помимо прочего, у меня нет времени — я спешу на собрание старейшин.

— Ах, как жаль, — печально вздохнула Ребекка.

Ее интересовало очень и очень многое, и она чувствовала, что Халвер способен ответить едва ли не на все ее вопросы, в том числе и на те, которых она даже не могла сформулировать. Она приблизилась к старейшине и грустно припала к земле.

Встреча эта взволновала и Халвера. Ребекка совершенно покорила и очаровала его своей... живостью. Исполненная нетерпения и вместе с тем покоя, поднявшаяся на свои точеные лапки и припавшая к земле, радостная и печальная. «Собрания старейшин никогда не начинаются вовремя», — подумал он и опустился на землю рядом с Ребеккой в знак того, что он все-таки поговорит с ней.

— Если уж ты так хочешь, я расскажу тебе одну замечательную историю, в которой речь пойдет о твоей тезке — Целительнице Ребекке из Древней Системы.

И куда только подевалась печаль Ребекки — она вновь заулыбалась и, навострив ушки, блаженно прикрыла глаза.

— Я полагаю, тебе известно о ней все, и в этом нет ничего удивительного — кто, как не она, мог снискать подобную славу? О ней помнят, пусть обо всем остальном забыли...

Ребекка радостно закивала. Да, она действительно знала едва ли не наизусть все истории о Ребекке, но была не прочь услышать их еще раз — из уст Халвера.

Что до Халвера, то он и сам не знал, какую именно историю будет рассказывать Ребекке, — нужные слова и мысли приходили ему на ум сами собой, без малейшего его участия. На него внезапно снизошел удивительный покой.

— Большая часть известных тебе историй лишена всяческого смысла, в этом я нисколько не сомневаюсь, — эдакая безобидная чушь и только. Всем нам хочется, чтобы истории были интересными; если же нас что-то не устраивает, мы дополняем и приукрашиваем их, стараясь, чтобы получилось достаточно правдоподобно. — Халверу казалось, что своими словами он прокладывает туннель к каким-то неведомым ему доселе глубинам. — Знаешь, о чем я думаю? — Этот вопрос он задал скорее не Ребекке, а самому себе, однако она отрицательно покачала головой и подползла поближе к Халверу, который нравился ей все больше и больше, — он был стар и благ, как сама земля, и потому рядом с ним она чувствовала себя в безопасности. — Я верю тому, что в течение какого-то времени она действительно жила в Данктоне, — наверное, в ту пору Данктон все еще являлся системой, которая могла нравиться таким кротам, как она. Она любила Данктонский Лес примерно так же, как я люблю весенний Бэрроу-Вэйл, так же, как любишь этот лес ты... Конечно же, ты вправе спросить у меня, почему я уверен, что все происходило именно так, как я о том говорю? Я отвечу тебе. Возможно, сейчас многое покажется тебе непонятным, но придет время, когда ты сможешь уяснить подлинный смысл этой истории.

Двенадцать кротовьих лет назад, еще до того, как ты родилась, состоялось собрание старейшин, такое же июньское собрание, как и это. Многое было сказано на нем, но нас будет интересовать другое. На том памятном собрании твой отец стал главой старейшин и подчинил себе всю нашу систему. После этого некоторые кроты почувствовали себя, мягко говоря, неуютно — начались какие-то непонятные разговоры, посыпались угрозы. Мною овладело отчаяние — я хотел умереть, ибо происходящее повергало меня в ужас. Я прекрасно понимал, что твой отец разрушит нашу систему, но что я мог поделать? Я вернулся в свою нору и какое-то время ни с кем не виделся. Я был бы рад общению с другими кротами, но после собрания даже мой ближайший друг Биндль опасался не то что говорить со мной, но даже приближаться ко мне! Вместе с тем он перестал посещать и собрания старейшин. Я остался в полнейшем одиночестве. Мир поблек и потерял свое былое очарование, хотя снаружи веял теплый июньский ветерок, в червях не было недостатка, а система наша росла и ширилась, Я совершенно перестал есть, пребывая в одиночестве и безмолвии.