Страница 10 из 77
Еще больше ей нравился лес весной. Ребекка не могла налюбоваться на первые нежные почки. Она убегала в лес каждый день, принюхивалась к удивительно прозрачному воздуху, присматривалась и прислушивалась. В один прекрасный день она заметила среди прелых листьев нежный, словно весеннее солнце, цветок аконита. На следующий день ее вниманием завладели подснежники. Тончайшие белые лепестки трепетали на холодном ветру, от которого их не могли укрыть недвижные черные ветви огромного дуба, раскинувшиеся над ними.
Ее поражала та скорость, с какой поднимались тянувшиеся к солнцу ростки пролесок. Вскоре она поняла, что эти растения следует обходить стороной — они издавали неприятный запах. Если же ей все-таки приходилось продираться сквозь их заросли, она, задержав дыхание, пыталась пронырнуть их насквозь и, смеясь, выскакивала на другой их стороне. Порой в этой игре участвовали и ее братья.
Весна стремительно вступала в свои права. Чем позднее распускались цветы, тем сильнее был их аромат. Ребекка, околдованная сладким запахом цветов, стала приносить их к своей родной норе, и они встречали гостей неожиданным благоуханием. Мать называла ей имена цветов и растений, рассказывая и о тех, которые должны были распуститься только летом или осенью. Ребекке нравилось составлять из этих слов стихи.
Пижма и касатик,
Рута и вербена, —
Оборвешь цветочки,
Остается сено.
Контролировать ее становилось все сложнее и сложнее. И не то чтобы она не слушалась Мандрейка, нет, — речь шла скорее не о ней самой, а о владевшем ею духе, неугомонном и не знавшем удержу. Казалось, не только сама ее жизнь, но и присущее ей жизнелюбие питаются его злобой. Ребекка никогда не пыталась намеренно досаждать Мандрейку и искренне страшилась его гнева. Но каждый раз, когда он устраивал ей выволочку, она тут же, иногда сама того не желая, вновь выкидывала нечто из ряда вон выходящее.
— Я запрещаю тебе играть с братьями в такие буйные игры! — объявлял он ей — и она немедленно делала прямо противоположное.
— Выходить на поверхность на опушке небезопасно.
Через час ее находили именно там.
— Сегодня ты будешь сидеть в норе, поняла?
Разумеется, она тотчас же покидала свое жилище.
Порой она, не ведая того, совершала абсолютно ужасные проступки. Например, перед апрельским собранием совета старейшин Ребекке неожиданно захотелось взглянуть на нору старейшин, в которой она до этого не бывала, хотя слышала о ней немало. Ей казалось, что там будет на что посмотреть. Посещение норы действительно произвело на нее весьма сильное впечатление. После того как Ребекка покинула нору старейшин и отправилась бродить по Бэрроу-Вэйлу, по системе пополз ужасный слух: «Черви! Черви старейшин! Кто-то съел червей старейшин! Кто-то проник в нору старейшин и съел там всех червей!»
Слух этот дошел и до Ребекки. Увы, он соответствовал действительности — ведь это сделал не кто-нибудь, а именно она, Ребекка! Она увидела в углу норы аппетитную груду извивающихся червей, посмотрела по сторонам и, убедившись, что никто за ней не наблюдает, решила съесть самого маленького и вялого червячка. Да, нора определенно понравилась ей — она с интересом разглядывала стены, поедая одного червяка за другим. Сколько же она их съела — пять или больше? Ребекка почесала голову лапкой и надолго задумалась, продолжая поглощать червей. Когда она обнаружила, что червей больше не осталось, подобные раздумья потеряли смысл и она гордо отправилась восвояси.
Халвер был единственным кротом, которого этот инцидент рассмешил. Прочие отнеслись к нему чрезвычайно серьезно, и он принял это за знамение времени. Мандрейк, узнав о случившемся, отлупил Ребекку и больно огрел Сару, пытавшуюся защитить свою дочь. Совет старейшин проходил в напряженной, нервной атмосфере, хотя было бы из-за чего.
Если бы речь шла только об одной этой истории... Несмотря на самые благие намерения, Ребекка непрерывно влипала во все новые и новые. Например, однажды она умудрилась потерять в лесу сразу всех трех своих братьев. Одного из них едва не съела сова, двух других в родную нору привела самка из Болотного Края, произошло же это только через два дня.
— Это Ребекка во всем виновата, — хныкали ее братья, словно дети.
Ребекка пыталась оправдаться перед Мандрейком:
— Мы просто играли в прятки. Я решила зайти немного дальше, чем обычно, и на минутку вышла на поверхность... Мне очень стыдно, но я действительно не знала, где мы находимся, хотя найти дорогу назад особого труда не составляло. Не понимаю, как это они могли проплутать целых два дня... Да, а сов там вообще не было, это я точно знаю... И еще...
Мандрейка ее объяснения не устроили. Он рвал и метал, причем его ярость была явно несоразмерна ее проступку (и в чем, собственно, она провинилась?). Тем не менее сломить ее дух Мандрейк не мог.
Она росла крупной и упрямой, как Мандрейк, что не мешало ей оставаться такой же улыбчивой и грациозной, как мать. Она любила трогать всякие разные предметы, танцевать, лежать на травке в каком-нибудь укромном местечке, подставив мордочку ласковому весеннему солнышку. Порой, подобно гневливому самцу, она гонялась за своими братьями, порой — когда тем случалось захворать — она вела себя с ними как самая добрая и заботливая самка на всем белом свете.
В ней чувствовались какая-то особая легкость и живость, с которыми, возможно, и хотел расправиться Мандрейк, когда разум его омрачался гневом. Чем старше она становилась, тем жестче и придирчивее становился ее отец, и потому она взяла за правило лишний раз не попадаться ему на пути и пореже совать свой хоботок туда, куда не надо.
Пришел апрель, и в воздухе разлилась неведомая дотоле Ребекке истома. Начинался брачный период. Она прекрасно понимала, что ей не следует выходить на поверхность, но Мандрейк в эти дни по большей части отсутствовал, а ее мать потеряла интерес к своему осеннему потомству, ставшему почти взрослым. Хотя Ребекка была по-прежнему привязана к родной норе и взрослой могла быть названа пока что лишь условно, ее постоянно тянуло в лес, исполнившийся какой-то особой жизнью.
В кронах зазеленевших деревьев порхали птицы. Повсюду виднелись цветы ветреницы, чистотела, нарциссов. Конечно, случались и такие дни, когда небо внезапно омрачалось, но такое бывало редко. В одно прекрасное утро она высунула свою мордочку из норы и стала изумленно разглядывать подсвеченный солнцем бело-розовый туман, клубившийся между деревьями чудесной живой пеленою. Она видела, как раскрываются бутоны и цветы, тянущиеся вверх, к солнцу.
— О! — вздохнула она. — Как все это прекрасно!
Рядом с ней покачивались высокие побеги чистотела с полураспустившимися желтенькими цветочками. Туман редел на глазах. Она выбежала на поверхность и замерла возле дерева — возбуждение, царившее в весеннем лесу, охватило и ее. Откуда-то издалека, со стороны Истсайда, слышалось мягкое «карр» воронов, исполненное достоинства и сдержанности; сновавшие между деревьями дрозды оглашали окрестности надрывными трелями. Она бросилась к центру Бэрроу-Вэйла, чтобы получше рассмотреть просыпающийся лес, по которому все еще бродили тающие облачка тумана. Зимние запахи отступили под напором теплого, влажного, благоухающего воздуха. Теперь атмосфера туннелей казалась Ребекке затхлой и неприятной.
Она стояла посреди Данктонского Леса, уходившего на запад и восток, к Вестсайду и Истсайду, сбегавшего вниз к югу (где-то там она и растеряла своих братьев), вздымавшегося на севере вершиною Данктонского Холма. Ей хотелось петь и танцевать, созвать всех кротов системы и устроить празднество. Данктонский Лес! В лучах весеннего солнца имя это звучало волшебным заклинанием. Зимние годы миновали! Она засмеялась или, скорее, обрадовалась вслух. Ее радость трепетала нежными желтыми лепестками теперь уже распустившихся цветов чистотела, отражалась неумолчным щебетанием и пением птиц. Огромные дубы с могучими круглыми стволами уходили своими кронами в немыслимую высоту. Где-то вверху громко заявлял о своих правах дятел, перелетавший с дерева на дерево.