Страница 104 из 115
• эмоции, ощущения и аддитивность (островок),
• ассоциативная функция коры (парацентральная долька, предклинье, задняя поясная извилина и нижняя теменная извилина).
Правополушарные функции:
• пространственное внимание (угловая и надкраевая извилины),
• распознавание лиц (веретенообразная извилина),
• эмоции и память (гиппокамп и миндалевидное тело),
• ассоциативная функция коры (верхняя и средняя лобная извилины, верхняя теменная извилина и средний височный полюс).
Следуя формальной логике, где располагается язык, там нам, вероятно, и стоит искать социальность. Но, анализируя данные, представленные в этом исследовании, трудно отделаться от ощущения, что именно правое наше полушарие подлинно социально.
Распознавание лиц и пространственное внимание — это наиважнейшие социальные функции, благодаря которым я узнаю людей и определяю области так называемого личного пространства (то есть то, насколько другой человек удалён от меня и что это может значить).
Сюда же примыкают «эмоции» и «память», причём не те «эмоции», которые связаны с островком и, соответственно, с моей интерорецепцией, а те, что связаны прежде всего с моими отношениями с другими людьми.
Наконец, обширнейшие области ассоциативной коры в правом полушарии. Значительная часть левого полушария оказывается с возрастом отдана речевым центрам, включая интерпретативную кору, а правое полушарие освобождено от необходимости хранить эту информацию.
Таким образом, в правом полушарии, можно сказать, высвобождается место для какой-то другой, видимо важной для нас деятельности. И судя по всему, она как раз и связана с социальным взаимодействием:
• прежде всего потому, что сама трансформация функции речи в процессе нашего индивидуального развития из гуления превращается в способ решения задач с использованием ресурсов и возможностей других людей (правое полушарие придумывает, как этого добиться, а левое обеспечивает подходящие для воплощения соответствующего плана формулировки),
• но также социальность правополушарной деятельности очевидно связана с «пространством социального», в котором мы располагаем людей, проигрывая с ними те самые стратегии — способы влияния на них, привлечения их на свою сторону, создание с ними психологического контакта, чему как раз и служат те самые метафоры и художественные образы.
Если же проанализировать с этой точки зрения ещё и эксперименты на пациентах с расщеплённым мозгом, проведённые Майклом Газзанигой, то этот правополушарный «язык», если его ещё можно назвать «языком», есть осмысленное, но не осознаваемое нами понимание ситуации (определённого положения вещей и людей), выражающееся в неких действиях, фактических поведенческих актах, поступках.
Так что, резюмируя всё сказанное, мы, как мне представляется, вполне можем заключить, что язык делится на два — язык, обозначающий нечто (левополушарный), и язык-действие (правополушарный).
Причём «действие» я здесь имею в виду прежде всего социальное — то, что в обыденной речи мы называем «поступком». Ведь «сказать» что-то другому человеку можно не только словами, но и поступками, некими жестами в широком смысле этого слова.
Возьмите в качестве примера отношения между влюблёнными. Вы можете говорить предмету своей страсти, что вы влюблены, что он прекрасен и т. д. Но можете и действовать с тем же самым значением: подарить цветы, кольцо, пригласить в путешествие или на концерт.
Причём ваши действия будут тем успешнее, чем лучше вы понимаете человека и то, что он вам сообщает, используя для этого не только вербальный язык (это считается в подобных случаях не вполне уместным), но и именно язык намёков, образов и тех же самых жестов.
То есть говорить вовсе не обязательно словами, можно говорить и делами, мотивированными внутренней интенцией, социальным чувством.
Причём последние, как правило, вызывают у нас даже большее доверие. Метафора заботы, выраженная в том, что вы захотели отдать свою одежду мерзнущему на холоде человеку, окажет куда больший эффект и скажет ему куда больше, нежели сотня ободряющих и поддерживающих слов.
ФИЛОСОФИЯ ПОСТУПКА
«Поступком должно быть всё во мне, каждое моё движение, жест, переживание, мысль, чувство — всё это единственно во мне — единственном участнике единственного бытия-события — только при этом условии я действительно живу, не отрываю себя от онтологических корней действительного бытия. Я — в мире безысходной действительности, а не случайной возможности»95.
Это высказывание из записных книжек выдающегося философа и литературоведа Михаила Михайловича Бахтина. Его же перу принадлежит очень небольшая, но ставшая культовой работа, которая так и называется — «Философия поступка».
Сам я очень люблю Михаила Михайловича, но его творчество настолько объёмно и многогранно, что попытаться представить его здесь, хотя бы и в нескольких словах, не представляется возможным.
Поэтому я хочу остановиться лишь на одной идее, возможно, самой парадоксальной и контринтуитивной во всём творчестве философа, — на той самой философии поступка.
Уже из приведённой цитаты понятно, что «поступок» определяется Бахтиным не в утилитарном смысле — как некое действие, а в сущностном: всё есть поступок моего бытия-события, в котором, можно сказать, я и сам свершаюсь.
«Осознаваемая жизнь в каждый её момент, — говорит Бахтин в другом месте, — есть поступление: я поступаю делом, словом, мыслью, чувством; я живу, я становлюсь поступком»..
Казалось бы, если «поступок», по Бахтину, столь всеобъемлющ, то что о нём вообще говорить? Вся жизнь есть поступок с той мерой осознанности, на которую мы способны, с той силой ответственности, которую мы в себе ощущаем.
Но всё не так просто… Михаил Михайлович противопоставляет это «бытие-событие», эту действительную жизнь, её подлинное «есть», миру теоретического обобщения, формальной объективации, предопределённости.
«Никакая практическая ориентация моей жизни в теоретическом мире невозможна, — говорит Бахтин, — в нём нельзя жить, ответственно поступать, в нём я не нужен, в нём меня принципиально нет. Теоретический мир получен в принципиальном отвлечении от факта моего единственного бытия».
Тот мой читатель, кто знаком с работами Мартина Хайдеггера, Карла Ясперса, Жоржа Батая, Жана Поля Сартра, Эммануэля Левинаса, может думать, и не без оснований, что речь в этом противопоставлении — бахтианского «мира поступка» «мира теоретическому» — идёт об экзистенции.
Однако же у Бахтина тут сложнее и глубже. По сути, он говорит, о том, что:
• у каждого из нас есть некая теоретическая модель мира, созданная философией, культурой, социальными практиками и т. д., с одной стороны (как мы понимаем — левой),
• и есть мы сами, с другой стороны (очевидно — правой), которые что-то фактически делаем в своей реальной жизни.
И она — эта наша реальная жизнь — нам недоступна, потому что воспринимается нами через фильтр того самого «теоретического мира», который мы интроецировали в себя.
Более того, Михаил Михайлович говорит об «участком мышлении» (которое я бы назвал, с определёнными оговорками, правополушарным) — действенном, открытом всему новому и самой жизни, — которое, впрочем, скрыто от нас мышлением «теоретическим», а потому его голоса мы практически не слышим.
«Участному и требовательному сознанию ясно, что мир современной философии, теоретический и теоретизированный мир культуры в известном смысле действителен, имеет значимость, но ему ясно и то, что этот мир не есть тот единственный мир, в котором он живёт и в котором ответственно совершается его поступок, и эти миры несообщаемы, нет принципа для включения и приобщения значимого мира теории и теоретизированной культуры единственному бытию-событию жизни».
Как вы уже, наверное, поняли, я в некотором смысле отождествляю то, что Михаил Михайлович Бахтин говорит об отношениях «мира поступка» с «миром теоретическим», с теми отношениями, в которых находится наше «правое» и «левое» зеркало: