Страница 31 из 53
Палки эти, называемые ещё подогами, служили определением социального статуса не хуже, если не лучше, дворянских шпаг. Идёшь ни на что не опираясь – голь перекатная. В руках ошкуренная орешина – тот же голодранец, но с претензиями. Можжевеловый подожок, обожжённый и лакированный, – не меньше приказчика. Такой же, но с загнутой или Т-образной рукоятью, подразумевает человека степенного, солидного, обеспеченного и понимающего о себе. Тут следует сделать отличие от возомнивших о себе – те предпочитают легкомысленные тросточки, порядочному купчине противные всем своим видом.
Беляков то и дело раскланивается с давними знакомыми, хлопает по плечу приятелей, ручкается с друзьями, обнимается с родственниками. Тут уж разделения на дальних и ближних нет, все одинаковы. Мне тоже достаётся ровно такое же количество приветствий – роль свояка, приехавшего из далёких Колымских земель это подразумевает. И не скажу, чтобы маскировка была такой уж сложной – подновский окающий говор с растягиванием гласных не сильно изменился за будущие сто сорок лет, а проскальзывающие в разговоре непонятные словечки списывались привычкой к общению с дикими северными племенами.
Пару раз на глаза попадались страхующие нас егеря. Зря на них Фёдорыч бочку катил, пусть извиняется. Двигаются вполне естественно, никак не строем, а топорщащиеся за пазухой рукояти пистолетов не вызывают удивления – денежный народ завсегда себя защитить должон. Эка невидаль, пистолеты… Чай не кистень с дубиной, вот те действительно подозрительны.
С трудом отбившись от очередного зазывалы, для чего пришлось пообещать непременно засунуть навязываемые скобяные изделия борзому работнику прилавка прямо в срамное место, нос к носу сталкиваюсь с колоритнейшей личностью. У меня при дворе и то таких не встретить. Только вот эта явившаяся личность мною совершенно не заинтересовалась – одетый в невообразимые лохмотья кривоногий человечек заплясал вокруг Белякова, позвякивая нашитыми на шапку бубенчиками, и распевал беззубым ртом:
– Санька – дурак! Санька – дурак! Санька, дай денег!
– Сгинь, Гадюшка! – Фёдорыч угрожающе поднял палку.
Человечек не унимался:
– А я тебя помоями оболью! Санька, дай денег!
Интересно, треснет ему купец по башке или нет? Юродивых вроде как бить не принято. Но оказалось, проблема имеет более простое и действенное решение – в пыль упала монетка, и несчастный, опустившись на четвереньки, схватил её ртом, в подражание собачьим привычкам. После чего, угрожающе рыча, отполз в сторону.
– Совсем Сеганя людишек распустил… – Беляков плюнул вслед дурачку.
– Что за Сеганя? – тут же заинтересовался я. – Это его крепостной?
– В двух словах и не обскажешь. – Александр Фёдорович посмотрел на солнце и предложил. – А вот за обедом можно и поведать сию поучительную историю.
Выбор трактира был предоставлен Белякову как человеку опытному и сведущему в местных реалиях. Сам бы я зашёл в первый попавшийся, руководствуясь лишь голосом оголодавшего организма, но оказалось, что поступил бы очень опрометчиво. Чтобы отличить пристойное заведение от имеющего оный вид притона с сифилитичными немецкими и голландскими шлюхами, или от игорного дома с налитыми свинцом костями да краплёными колодами, нужно не просто проявить наблюдательность – требуется купеческое чутьё, сравнимое с классовым, пролетарским. И конечно, большой опыт вместе с обычным знанием. Почти все трактиры, куда можно было входить без умаления достоинства, располагались близ монастырских стен, как бы подчёркивая свою приличность и обособленность от всеобщего греха и не менее греховных соблазнов. Здесь пахло уютом, добротной едой… и очень большими деньгами.
Фёдорыч всё старался выбрать самый-самый… Пришлось напомнить об инкогнито и что не император сейчас жрать хочет, а некий свояк именем Павел Петров сын Саргаев. Насилу убедил.
Про обед ничего плохого не скажу, отменный обед. Ну, разве что ботвинью с белужинкой досаливать пришлось, мерные стерлядочки мелковаты показались, да поросёнок с кашей излишне жирноват. Я-то попостнее люблю. А уж после, когда распустили пояса, отёрли пот пятым по счёту полотенцем и приступили к чаю, поведал Беляков печальную повесть о юродивом, именуемом Гадюшкой. Аж печальную слезу вышиб… или то горчица крепка попалась?
Оказалось, дурачок не всегда был таковым, а стал убогим лишь прихотью судьбы и злого случая. Лет десять назад, вполне нормальным человеком, служил он приказчиком у царицынского хлебного торговца Константина Крюкова. И всё бы складывалось ладно, кабы не несчастье. Обоз с зерном, отправленный в Астрахань в одну из зим, попался в руки промышлявшей в тех краях шайке незамирённых калмыков да приблудных неизвестно откуда хивинцев. Обозников, знамо дело, саблями посекли, а спрятавшегося под санями Юшку Белокопытова живым из прихоти оставили. Что уж там с ним делали, то неведомо, в степи-то нравы простые и дикие, только на невольничий торг в Коканде попал он беззубым да оскоплённым. Через то и умом тронулся.
Жил, говорят, при гареме тамошнем, на цепи, заместо пса какого. Хивинцы собак нечистыми почитают, вот и его участь не лучше была… А потом слухи о беде подначального человека до Крюкова дошла, и выкупил торговец бывшего приказчика. Да, видать по всему, слишком поздно – совсем у Юшки с головой плохо стало. Сбежал дурачок от благодетеля, да пару лет скитался, едва с голоду не помер. Последний-то раз, было дело, приютили убогого мужики с села Вихорева, добрые они там бывают, но не срослось… То огород чей истопчет, то на крылечке нагадит… Через это и прозвище дали – Гадюшка.
А летось прикормил юродивого Сеганя Уксус. И какая ему в том выгода? Сам-то Сеганя из раскольников-беспоповцев воздыханского толку, до денег жадный настолько, что даже жениться не стал, а тут разжалобился! Или…
Беляков сделал паузу в рассказе, и оторопело уставился на меня, сражённый неожиданной догадкой:
– Государь… так ведь не по человеческому закону это… Юшка хоть и не мужеска полу уже, но и не баба ещё.
– Весёлые дела тут творятся, как погляжу.
– Отродясь такого не случалось. Чай русские же люди…
– Ладно, скажу губернатору, пусть он разбирается.
Мы сидели у раскрытого окошка, и веющий ветерок приятно остужал вспотевшее от обильного чаепития лицо. Приятственность продолжалась ровно до того момента, как над подоконником образовалась знакомая пыльная физиономия.
– Санька не дурак, Санька добрый! Санька грошиком пожаловал!
– Всё, теперь не отвяжется, – тяжело вздохнул Беляков.
А юродивый продолжал бормотать:
– А Уксус злой! Уксус подати не платит, золото возами возит, а Юшке грошик не даёт. Дяденька, дай копеечку, а то помоями оболью.
– Погоди! – Я остановил замахнувшегося палкой Фёдорыча, выгреб из кармана горсть медной мелочи, и показал дурачку. – Хочешь, подарю?
– Дяденька добрый, а Санька – жадина. И Сеганя – жадина.
– Так что ты там про золото говорил?
– Говорил, – с готовностью подтвердил Гадюшка. – Уксус – злой, он золотым песком осетров солит, а Юшке грошик пожалел.
– Каких ещё осетров?
– Агроменных… Давеча два воза пришли – полны рыбы, а в кишках – золото. А мне грошика не дали… Дяденька, пожалуй денежкой, а?
– Забирай.
Медяки звякнули в грязной ладони, и юродивый тут же пропал из виду, будто и не бывало никогда.
– Рот закрой, Фёдорыч, а то мухи налетят, – посоветовал я остолбеневшему Белякову. – Ты хоть понял, о чём он говорил?
– Да ведь это же…
– Ага, незаконная добыча и контрабанда драгоценных металлов в особо крупных размерах. Карается высшей мерой социальной защиты.
– Чего банда?
– Контрики, говорю… Всё, заканчиваем чаепитие, царская работа подоспела.
– Егерей собирать? – Купец справился с временной растерянностью и стал на удивление спокоен и деловит.
– И сам пистолеты заряди.
– Топором-то оно сподручнее, – откликнулся Беляков и подозвал полового для расчёта. – Сколько с нас, любимовская твоя харя?