Кафе «Жизнь»

Часы летят незаметно, пока шликер надёжно скрепляет стенки будущей кружки, удерживает дно и ручку, испещрённую вулканическими трещинами. Андрес работает сосредоточенно: пальцы крутят, мнут, берут стеки и всё выводят горные массивы, создают неведомые растения, склоны и тропки. Кажется, что ещё миг и глина затрещит, разразится грохотом, выплюнет потоки магмы, запоёт сотнями испуганных птичьих голосов.

– Красиво, – с нотками уважения произносит мастер над ухом, выводя Андреса из творческого транса.

– Да, – нескромно соглашается парень. Сегодня он и правда создал шедевр, которому, как и всем остальным, суждено покрываться пылью на полке.

Андрес прислушивается к бою часов, отсчитывает удары. Семь. Бессердечные стрелки продолжают откусывать по кусочку от его надежд, мечтаний и стремлений, отсчитывают минуты до возвращения домой. Домой, где всё подчиняется правилам, мыслям и фразам отца. Домой, где есть только одно мнение, одна правда и лишь две полки для душевных порывов. С тяжёлым вздохом Андрес оставляет своё творение сушиться, чтобы запечь его через неделю. Жизнь от пятницы до пятницы – что может быть печальнее?

– Сеньор Рамос, мне пора. – Андрес поджимает губы, мнёт в руках фартук, оставляет на нём отпечатки. Аккуратно кладёт запечённую мастером кружку в рюкзак.

– Иди-иди, малыш, – несколько раз кивает Пако Рамос, обмахивая новую вазу кистью. – Возьми выходные, у тебя скоро экзамены.

– Нет, не нужно, – Андреса передёргивает от одной мысли о нескончаемой учёбе. – Я справлюсь.

Некстати вспоминается измятый листочек анкеты. Точно ли справится? Вопрос следует за ним по пятам, сидит на плече, нашёптывает сомнения, угрожает, умоляет, запугивает изо всех сил до самой обычной деревянной двери. Дом встречает Андреса ароматом куриного супа, маминых французских духов и тяжёлым запахом отцовских сигар.

Серые кроссовки бесшумно опускаются в обувницу.

– Опять в своей грязи ковырялся? – рыкающий голос отца бьёт по ушам, вызывает желание забиться в уголок и стать невидимкой.

– Глина, папа, я леплю из глины, а не из грязи. И мне за это деньги платят, – негромко возражает Андрес, поправляя и так идеально висящую джинсовую куртку.

– Да? И тогда почему ты висишь на моей шее? Плати за еду, за воду и обслуживание. Деньги ему платят, ха! – Отец не выдерживает и выскакивает из кухни, вытирая руки ржаво-зелёным, давно не отстирывающимся полотенцем. Выглаженная синяя рубашка обтягивает его расплывшееся тело, подчёркивая каждую складку на животе.

– Этим на жизнь не заработаешь, сынок, – пытается смягчить жестокие слова мать, прячущаяся за плечо мужа. Рыжие кудри опять идеально выпрямлены и собраны в конский хвост.

– А чем заработаешь? – шёпотом наступает на мину Андрес.

– Юриспруденцией и медициной. Спасай жизни и никогда не останешься без денег. Люди вечно болеют и влезают в неприятности! – Широко размахивает руками отец, вдалбливая в глупую голову сына непререкаемые истины. – Сотню раз уже объяснял, а ты всё в грязи. Завтра же отправишься к тётушке Селии. Уж она тебе растолкует историю, искусство, философию и литературу.

– Вито, Андрес, хватит. Вы сейчас весь аппетит перебьёте, – мама наконец набирается смелости, чтобы вмешаться. – Я позвоню Селии и договорюсь.

Андрес стоит на пороге, глядя на отца и мать как будто впервые. Ему мерещится, что им уже глубоко за восемьдесят, а мама всё ещё по три часа в день выпрямляет кудряшки, чтобы угодить отцу. Отец уже обрюзгший настолько, что занимает собой целый дверной проём, но всё так же недоволен мамой, им самим и жизнью. Андрес протирает глаза. Галлюцинация отступает. Отступает и Андрес:

– Я не голоден.

– Мать сказала…

– Оставь его, Вито! – Тянет отца за рукав Альба, отбирая замызганное полотенце. – Поест потом.

– У нас принято ужинать семьёй! – рычит Вито в сторону сгорбившегося сына.

Андрес сбегает. Прислоняется спиной к двери комнаты, впивается взглядом в полки, покосившиеся, прогнувшиеся под тяжестью керамических кружек, тарелок, вазочек, фруктовниц, чайников и сахарниц. Они толпятся, сжимаются, пытаются ускользнуть от ожесточённой злобы создателя, защищаются слоями серой пыли.

– Может, папа прав, а? Для чего мне вся эта… грязь? – Андрес всматривается в каждый скол, каждый неудачный узор, плохо продавленный изгиб и злится.

Бездарно. Бесполезно. Никудышно. Никчёмно. Уродливо.

Никому не нужно.

Длинные пальцы дрожат, вытаскивая из рюкзака кружку, скрученную в форме морской раковины. Рука поднимает последнее запечённое творение повыше и замирает. Раз, два, три. Кружка с грохотом летит на скрипучие доски, раскалывается на несколько крупных кусков. Вместе с ней разбивается и что-то внутри Андреса. Что-то доброе, светлое, надеющееся и верящее. Андрес жмурится, крепко сжимает веки, медленно идёт к полке, хранящей тепло его души. Ему хочется наступить на осколок, вспороть ногу, остановиться, не позволить себе сотворить задуманное, но даже с закрытыми глазами он умудряется не окрасить стопы кровью.

Сто двадцать восемь пятниц его жизни выглядят осиротевшими, тусклыми, безжизненными, когда творец собирается превратить их в разноцветные осколки. Андрес берёт в руки ту самую первую кривую тарелку в виде глазуньи. Жёлтый центр для соуса и белый край для еды. Как он гордился своей гениальной идеей, когда впервые пришёл в мастерскую, как хохотала мама, перебирая возможные блюда для этой тарелки. Как кривил губы отец.

Пальцы гладят изгибы, неровности, а мозг лихорадочно перебирает воспоминания. Высокий маяк как колпак для ночной свечи. Мамины аплодисменты. Супница с весёлой собакой на дне. Мамино выдавленное сквозь смех «кто быстрее вычерпает суп и позволит собачке дышать». Мельница. Мамина тоска, ведь он слепил ту самую, на которой она раньше жила. Телега с покосившимися колёсами. Мама, с восторгом предлагающая подавать в ней варенье на стол. Шкатулка в виде подсолнуха. Мамино удивлённо-восторженное спасибо за так давно недаренные цветы.

И каждый раз папино недовольство: взгляд, полный презрения, губы, сжатые в тонкую полоску, сморщенный нос и лекция «головастый парень тратит своё время на грязь, как свинья вонючая». Упрёки, намёки, прикрикивания, угрозы. Слышал ли он от отца что-то другое?

– Тупее бы и не родился, – тянет Андрес, взъерошивая рыжие волосы.

Как он мог быть так слеп? Всё, что хотел от него отец, – престижная специальность, дипломы с отличием, дом в Саррии… Достичь того, чего не смог он сам, так сможет ли Андрес? Сможет ли посвятить себя учёбе, карьере, зарабатыванию денег? Сможет ли заслужить хотя бы одно «я горжусь тобой»? Ответов на эти вопросы нет, как и на тот, что был в анкете. Он будто маленькая гирька, которая должна нарушить равновесие рычажных весов своим выбором.

Андрес решается. Включает свет над столом, собирает осколки с пола, сметает их веником, который украдкой удаётся добыть из кладовки, убирает маленький кактус в сомбреро, берёт в руки телефон и делает сотни кадров. Щёлкает камерой, выкладывает объявления одно за другим, продаёт мечту всего за два евро – меньше стоимости кружечки кофе. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Ваза с эффектом вмятин от пальцев подставляет белоснежные бока телефону. Клац. Клац. Клац. Горшок в виде кита выставлен на продажу.

Андрес справляется за два часа. Двести пятьдесят четыре евро – столько стоят осколки гончарского сердца. Андрес смотрит на объявления пустым взглядом, машинально листает их пальцем, прокручивая ленту от начала к концу и обратно. Полки снова прогибаются под тяжестью изделий из глины. Андрес сворачивает Wallapop, открывает браузер и торопливо, словно боясь обжечься, печатает в поиске «Автономный университет Мадрида». Теряется в требованиях, условиях поступления, составляет план подготовки к экзаменам.

Горло пересыхает, будто стягивается невидимой петлёй от каждого слова. Ручка настойчиво обводит первый пункт плана: уволиться из мастерской. Будто выдавленный круг возле единицы может облегчить задачу.