Ягодные места

Девушка лукаво заглянула ему в глаза своими арбузными семечками:

— А если бы вам дорогу пересекла черная кошка с полными ведрами?

Он не нашелся что сказать, засмеялся.

Навсегда ему запомнился тот день, когда его «жигуленок» сквозь стада машин продирался на природу. Это был такой день, когда квасные цистерны облеплены женщинами с бидонами, а взмокшие от жары шоферы подбегают, просят дать им кружечку вне очереди без сдачи, жадно пьют под недовольное ворчание окружающих, потом снова плюхаются на липкие сиденья в душные кабины, сладостно чувствуя, как рыжие капли, полуиспаряясь на лету, прыгают с подбородка под рубахи. Когда автоматы с газировкой, как сумасшедшие, выплевывают пузырьки, устраивающие секундный танец маленьких лебедей в граненых щербатых стаканах, а если автоматы только глотают монеты и обессиленно чихают, то по их красным бокам колотят потные кулаки. Когда мороженое, только что вынутое из дымящихся голубых погребков на колесиках, начинает размягчаться, бурно таять в пальцах и, снова став молоком, подтекает под обручальные кольца, ремешки часов, льется на штапельные платья и джинсы. Когда огнедышащий асфальт проминается под подошвами, всасывая в себя со сладострастным безразличием босоножки с ваткой, подложенной под ремешок, марширующие в баню солдатские сапоги, как бы слепленные из черного морщинистого вара, который вот-вот растечется. Когда больно сверкающие луковки церквей покачиваются в знойном мареве и кажется, что с них вот-вот начнет капать расплавленная позолота прямо на белые в горошину платки мелко крестящихся старушек. Когда открываешь водопроводный кран, тщетно ожидая, что вода похолодеет, ловишь струю губами, а она теплая-теплая, и открываешь холодильник, чертыхаясь, что забыл налить воду в пластмассовый судок для льда, и приходится отскребать ножом или ложкой мохнатый снег со стен морозилки и шлепать эту игольчатую кашу в стакан с водой, а вода все равно теплая, теплая, теплая. В такие дни все тело, все мысли придавлены жарой, как могильной плитой, и сам расползаешься, разваливаешься и бессмысленно злишься на ближних и начальство, как будто оно мстительно придумало тебе в наказанье за что-то это удушающее бездождье, и хочется сбежать от занудно щелкающих бухгалтерских костяшек, от электронных урчащих чудовищ, от завывающих станков, от расплывающихся в глазах чертежей, от бумаг, ждущих подписи, от ошалело трезвонящих телефонов — сбежать, сбросить прилипшую одежду, залезть по горло в Москву-реку и сидеть в ней безвылазно целый день, а Москва-река тоже теплая, теплая, теплая, как квас в раскаленных цистернах… Тогда одно спасение — лес, который могущественно дарит свою спасительную тень и где, несмотря на жару, как запоздалая благодарность за позавчерашний дождь, по своим таинственным законам неслышно растут грибы.

Полупустая бутылка шампанского, врытая в ил, стояла в лесном ручейке, и о ее темно-зеленые бока торклись серебристые мальки. Было странно и хорошо пить из синих, расписанных цветочками сосудов с металлическими крышечками. Разваленный пополам ало искрящийся арбуз, несмотря на то что был почти горячий, создавал особое ощущение легкого морозца, а его влажные семечки по-родственному переглядывались с глазами девушки. Космонавт и девушка лежали на пиджаке, расстеленном на траве, неподалеку от «жигуленка», крышу которого чуть поглаживали качаемые ветром ветви орешника. Они глядели не друг на друга, а на облака, проплывающие над ними, и сами не смогли бы объяснить, о чем думали. Но эта необъяснимость соединяла их больше, чем все слова, которые могли быть сказаны, но не говорились.

Вдруг неподалеку, за стволами, раздались деловые голоса:

— Вить! Ты что ж под ноги не смотришь… Да вот он, подберезовик. Без червей, чистенький…

— Дались тебе эти грибы. Спину уже ломит, — тоскливо отвечал невидимый Витя. — Лучше бы я на футбол сходил…

— Не убежит твой футбол. Приедем домой, я такую жареху заделаю! Со сметанкой, с луком. Я для такого случая бутылочку припасла… Не какой-нибудь — посольской…

Космонавт и девушка засмеялись глазами.

— А мне их жалко, грибников-активистов… — сказала девушка. — У них вся природа — для жарехи или засола. Я лес люблю просто так… — Вскочила, ударила рукой по взметнувшейся зазелененной юбке и пошла к «жигуленку», держа в руках беленькие босоножки. Сквозь крошечные пальцы ее ног проступали то травинки, то колокольчики. Вдруг она замерла: — Глядите, какой великан!

Прямо у ее ног стоял крепенький, как из мрамора выточенный, белый гриб.

— Дайте-ка мне ваш перочинный ножик… Ну вот… Ругала грибников, а сама…

Аккуратно срезала, оставив корешок в земле, с наслаждением приблизила гриб к лицу, вдышалась в него. Потом, сунув босоножки в руки космонавта, побежала к березе и, привстав на цыпочки, стала разламывать гриб на кусочки и нанизывать их на ветки.

— Зачем это? — спросил космонавт.

— Это для белочки… — простодушно ответила она, удивляясь тому, что он сразу не понял.

— Вы замуж за меня пойдете? — торопливо спросил космонавт, вытирая о листья перочинный нож, пахнущий грибом.

— Пойду, — ответила она не задумываясь. — А знаете, вы первый человек, за которого я сразу захотела выйти замуж. Еще там, в электричке, когда я проснулась и увидела, как вы деретесь.

— А ваши артисты? — спросил он. — Вам никогда не хотелось выйти за кого-нибудь из них?

Она рассмеялась:

— Мои артисты? Они же — дети…

— Как это — дети?

— А так… Дети, они что делают? Играют… И артисты тоже.

— А вы знаете, меня могут не пустить в космос. За то, что подрался.

— Ну и что, разве вы от этого станете хуже? Если бы Пушкина не печатали, я бы его все равно любила.

Однажды космонавт приехал к ней в экспедицию под Калугу, где снимался фильм про татарское нашествие. Вместо цветов привез копченой колбасы. Рядом с шоссе, по которому проносились громыхающие грузовики с кирпичом и провисающими трубами, на лугу гарцевали калужские милиционеры, переодетые татарскими завоевателями, молодцевато одергивая кольчуги, сквозь которые, казалось, вот-вот проступят значки ГТО. Девушка-гримерша наносила своей нежной кисточкой кровавые ссадины на лбы босых русских пленников, один из которых, пока не включили кинокамеры, курил «Мальборо», выпускаемое ныне по американской лицензии в Москве. Космонавт пытался подойти к гримерше со своей колбасой, застенчиво спрятанной в целлофановой сумке с эмблемой «Олимпиада-80», как вдруг его решительно схватили за плечи две толстые руки, густо обсыпанные рыжим волосом.

— Какое русское лицо… Немедленно на грим…

Даже не спрашивая его согласия, космонавта немедленно перехватили другие руки, ласково и беспощадно раздели, облачили в царапающие мешковинные рубаху и порты, надели на голову седой парик, на шею — деревянное ярмо, на босые ноги — кандалы, а руки прикрутили веревкой к рукам других пленников. Кисточка с кинокровью несколько раз ткнулась в его лицо, но гримерша его даже не узнала, настолько много сегодня у нее было «кровавой» работы. А когда раздался рык режиссера: «Мотор! Начали!», и толпа пленников потянула за собой космонавта, и по-взаправдашнему больно стало рукам, стянутым веревками, и по-взаправдашнему больно ногам, стиснутым кандалами, и по-взаправдашнему больно спине, ибо по ней ото всей души хлестнула витая татарская плеть вошедшего в роль калужского милиционера, — с космонавтом вдруг случилось нечто, доселе никогда не испытанное. Он забыл, что это кино, и ему показалось, что он, родившийся в другом времени, идет по залитой кровью русской земле, которая только-только становится Русью, и что все еще впереди — и Куликово поле, и Петр Первый, и Пушкин, и Циолковский, и Гагарин… Гримерша узнала его только тогда, когда смывала с него ацетоном ссадины и шрамы, снимала парик, и под ее маленькими руками, словно создаваемое заново ею самой, проступило его лицо, которое она уже любила.

— Ты? — прошептала она поражено.

— Я… — смущенно ответил космонавт. — А я тебе колбасы привез…