Страница 7 из 15
– Это как это? – спросил он.
– Что, как?
– Как ты выскользнул?
– Легко.
– Это я понимаю. Как? Покажи.
Я подал руку. Он схватил. Я осторожно провернул, и снова его пальцы сомкнулись в воздухе.
– Вот, бисова дитина, – сказал царь и скривился. – Вот жешь! Что это я всё на шляхетскую мову перехожу?! Негоже русскому царю балакать. Понаехали тут!
– Ещё они могут курганы старые грабить, – сказал я. – Там, в курганах, золота много, бают.
Царь снова переглянулся с Головиным.
– Да, что за отрок такой, здравомыслящий! Хоть записывай тебя в собеседники.
– Молод ещё. О садомии слухи пойдут, – тихо сказал дед.
– И то, верно.
Царь почесал задумчивости бороду.
– Так вместе приходите. Ты же всё одно ко мне заходишь и его бери.
– Государево дело, однако. Молод… Ещё проболтается. Я его плохо знаю.
– Всю семью вырежем, а с него кожу лоскутками срежем.
– Так… – вздрогнул голосом Головин. – Вроде, я его семья.
– Ты же сказал, батька его не отдал.
– Ах, да. Но всё одно, я в ответе буду.
– Будешь, – спокойно согласился Иван Васильевич. – И ответишь. Вот, что у него это, знаешь?
Царь ткнул пальцем в шахматную доску.
– Коробка с пчёлами и липовым цветом.
– Коробка? – царь так усмехнулся кривя рот, что у меня пробежали по телу мурашки. – С чёрными и белыми клетками? Где взял?
Он так вскрикнул, обращаясь ко мне, что я подпрыгнул на месте. И высоко, надо сказать, подпрыгнул.
– Ох, государь, спужал, – сказал я, закатив глаза. – Сам сделал, да не доделал. Счёты это будут.
– Какие-такие «счёты»? – спросил Иван Васильевич.
Он стоял, сурово сведя брови к самой переносице.
– Вот сюда вставлю спицы и надену на них бусины. Туда-сюда перекладывай и считай. Проволоку у кузнеца возьму, бусины выточу и… И всё. Не успел сегодня.
Царь взял коробку, покрутил, понюхал.
– Точно – свежесделанная. Морилкой и деревом пахнет. А клетки зачем белые и тёмные?
– Так красивее. Другого рисунка не придумал.
– Сам делал?
– С плотником. Я бусины точил на станке. Не доделал.
– На точильном станке, значит, можешь работать?
Царь вопросительно посмотрел на Головина. Тот развел руками и пожал плечами. Дескать, ведать не ведаю, откуда, что берётся у этого отрока. Я мысленно усмехнулся, думая, как бы не переборщить с умничанием. А то отправят ещё на исповедоведь со всеми вытекающими из неё последствиями.
– Сегодня научился. Плотник показал. Наука не мудрёная. Дави себе педаль, да точи резцом деталь.
Царь снова посмотрел на Головина.
– Плотник у меня – знатный рукодельник. Такие сундуки ладит, залюбуешься. Бражничает мал-мала, но не запойный.
– Понятно. Молодец, – похвалил он меня. – А про шахматы что-нибудь слышал?
Я отрицательно покрутил головой. Да так сильно покрутил, что у меня выперся вперёд пузырь рубахи с мешочком шашек, которые предательски зашуршали.
– Что это у тебя там? – подозрительно спросил Иван Васильевич, – ткнув меня в живот.
– Гороховая каша, небось…
– Я тебе дам, «гороховая каша». Шуршит у тебя там что?
Он приблизился и потрогал образовавшееся на рубахе «пузо».
– Достань-ка.
Я вздохнул и, снова начиная дрожать коленками, вытащил мешочек с шашками.
– Это недоделанные бусины, что на станке не доделал.
– Дай сюда!
Царь развязал верёвочку и вытащил двумя пальцами из мешочка деревянный кругляш величиной с ноготь большого пальца руки взрослого человека.
– О! Глянь-ка, Михал Петрович! Знаешь, что это?
– Как не знать, великий государь, – сказал и вздохнул Головин. – Даже слово выговорить боязно.
– А ты не боись, тут ушей нет.
– Боюсь, государь.
– Ну, так я скажу. Это «шашка». А какое у нас наказание играющим в шашки?
– Так, это… На кол садют.
– Так я не играл! – возопил я, дрожа всем телом и обливаясь потом.
– Ты их сам сделал, а это ещё и худшее.
– Я не знал! простите меня, великий государь.
Я упал на колени, как подрубленный и больно, кстати, ударился. Ударился и заплакал. Слёзы брызнули такие крупные, что моментально вымочили мою рубаху.
– О, ты какой! – удивился чему-то царь. – Ему ещё и кола не показали, а он жалиться. А ежели на дыбу? Как ты государеву тайну хранить будешь?
Голос Ивана Васильевича показался мне каким-то слишком мягким и добрым. Я открыл глаза и увидел его улыбающееся лицо. Дед тоже улыбался.
– Что? – спросил я, ничего не понимая. – Какая тайна? Какая дыба?
Царь подошёл ближе и положив ладони на плечи, заглянул мне в глаза.
– Это мы шутковали, отрок. Прости нас грешных, за потеху над дитём. Не отдадим мы тебя попам. Мы и сами в грехе живём… Да Михал Петрович?
– Так и есть, государь, – вздохнул Головин. – Грешен, прости Господи, люблю шахматы. А вот в шашки давно не игрывал.
– Так жёг я бесовскую забаву два раза. В первый – на радость митрополиту Даниилу в году этак пятьдесят втором от сотворения, а второй раз в пятьдесят девятом году на соборе, чтоб им всем пусто было. А шахматы сберёг. Чем бы мы с тобой воевали?
Я стоял, разинув рот. Государь разложил мою доску, проверяя её петельки, высыпал из мешочка шашки и начал расставлять «белые».
– Простил?
– Простил, – буркнул я.
Хотел сказать: «Бог простит», да что-то удержало.
– Ну, расставляй тогда. Играть-то можешь?
Я кивнул и длинным рукавом вытер сопли и слёзы, сильно шмыгая носом.
– Смотри, мозги не всоси, – серьёзно сказал он. – так бывает.
– У меня крепкие мозги.
– О! Вот сейчас и проверим. На щелбаны играем. Идёт?
– Идёт, – снова шмыгнул носом я, но уже несколько аккуратнее.
– Не боязно будет в царский лоб бить? – коварным голосом спросил Иван Васильевич. – Ежели выиграешь, конечно. Давненько не брал я в руки шашек.
Я с удивлением воззрился на него.
– Что? – спросил он. – Что-то не так?
– Ходи, государь.
В шашки я играл не плохо, а вообще никак. Как, впрочем, и в шахматы… Но я этому совсем не удивился. Лет-то мне было сколько? Восемь! Да и видел я шашки в первый раз, кажется…
Короче… Я проиграл Ивану Васильевичу два раза, и он понял, что в шашки я играть совсем не умею. Он так и сказал, потирая ноготь среднего пальца, ушибленный о мой лоб:
– Не-е-е, Михал Петрович, это не соперник. Давай-ка ты, лучше садись.
Головин с удовольствием пересел за моё место на табурет, а я пересел, потирая рукой отбитый лоб, на скамью, стоящую у раскрытого окна. Солнце заходило и отражалось розовым на движущихся в сторону севера облаках. С пересыхающей реки летели комары.
– Может прикрыть окно, государь? Заедят же тебя ночью!
– Закрой-закрой, Федюня. Спаси тебя Бог. Вишь, Петрович, какой заботливый, у тебя внук растёт. О государе заботиться, чтобы кровушку лишнюю не пролил.
– Да, за такое и наградить не зазорно.
– Кстати о «наградить»… Государь, эти шашки я для тебя делал. В дар. И мне самому ничего не надо. Но просил помочь плотника, которому обещал за скорую работу целую копейку. Не даш-ли?
– Копейку? – удивился царь, потирая лоб и замахиваясь на казначея локтем. – Есть у нас копейка в казне, казначей?
– Есть, великий государь. Копейка в казне найдётся.
– Ну, так выдай.
– Так… Казна уже закрыта.
– Ты из своих выдай, я тебе завтра отдам.
Голованов притворно вздохнул.
– Вот так всегда, Федюня, «дай свои, потом отдам»…
Он полез в кошель и, вынув московку, передал её мне.
– И не отдаю, скажешь?! – возмутился государь.
– Отдаёшь, конечно, но ведь я всю ночь мучится буду… А вдруг именно завтра и не отдашь. Очень я всегда переживаю.
– Ростовщик. Нехристь.
– Обижаешь, государь. А то, что в рост даю… Так и церковь твоя не брезгует этим.
Государь вздохнул и двинул шашку.
– Как с этим быть? Ума не приложу. Монастыри зажрались, прости Господи. Запрещают игры для ума, а сами людьми торгуют и в рост дают… В половинный рост. Тьфу! Зевнул! Сдаюсь!