Страница 78 из 83
Еще недели три назад такая мысль ввергла бы Катерину в отчаяние. Теперь она оставалась спокойной. Можно даже сказать, ожесточенно-спокойной… Только вспомнив о тете Поле, она вдруг почувствовала, что сердце в ней бешено заколотилось.
Тетя Поля — вот с кем будет трудное расставание, если оно суждено. В самые черные дни пришла тетя Поля и не побоялась вложить персты в кровавую материнскую рану, сумела утешить, увести за собою под тихую, целебную сень веры… Что же плохого для Катерины сделала тетя Поля? Одно только хорошее сделала, и, значит, сама совесть должна повести Катерину к старой подруге.
— Зачем? Зачем? — воскликнула Катерина с мукой, со страхом и даже остановилась.
«Сказаться надо», — неопределенно решила она и зашагала домой, успокаивая и уговаривая себя…
Она не стала откладывать свидания с тетей Полей и отправилась к ней в соседний поселок на другой же день, благо на заводе в эту неделю ей положена была ночная смена.
Тетя Поля, одинокая старуха, ночная сторожиха в санатории, жила в крохотной чистенькой комнатке коммунального шумного дома, где ее, относившуюся с безмолвным смирением ко всем кухонным и коридорным сварам, считали блаженненькой.
Когда-то у тети Поли была своя семья. Но двое сыновей не вернулись с войны, муж умер от рака, дочь погибла в автобусной катастрофе, осталась тетя Поля одна, давно отплакалась, отгоревалась и нашла полное забвение в вере.
Ничто житейское, изменчивое уже не могло затронуть ее испепеленного сердца, и в нынешней ее жизни уже ничего не могло рухнуть иль сколь-нибудь измениться. Даже служба у нее была тихая, монотонная, сидячая — она сторожила и все ночи напролет читала Библию, медленно, с наслаждением шевеля сухими, увядшими губами.
В общине тетю Полю почитали как одну из самых истовых и, главное, деятельных сестер. В ней жили лишь две одинаково огромных страсти: служение Христу и обращение к нему новых «овец».
Она умела найти, застигнуть человека в какой-то его горький, отчаянный, последний час, брала его за руку и с мягкой покоряющей силой повергала на колени перед тем, кто — она любила это повторять — по капле источил святую свою мученическую кровь «за всех человеков».
Она неотразимо действовала на людей даже одним своим видом: у нее было тихое, все еще красивое лицо с большими добрыми и смиренными глазами, сиявшими счастливой, кроткой, прямо-таки голубиной улыбкой.
Одевалась тетя Поля подчеркнуто скромно и опрятно, под тяжелой шалью носила белоснежный платок, а на платье не забывала пришить белейший, вышитый плотной старинной гладью воротничок.
Люди поневоле тянулись к ней — такой открывался им в тете Поле ясный, покойный и приветливый мир.
Вот почему Катерине так трудно, даже невыносимо было входить в восторженную душевную обитель тети Поли не с покорным словом, а с обидой для старшей сестры, да еще с обидой самой горькой: ведь сколько раз говорила она Катерине, что нашла в ней вернейшую овцу Христову и что гранитная скала скорее треснет, чем качнется она, Катерина Лаврова!
«Веры я не касаюсь…» — подумала Катерина, но получилось как-то неутешительно. И когда она вошла в шумный коридор дома, где жила тетя Поля, сердце у нее билось неспокойно.
Тетя Поля сидела в своей старательно прибранной комнатке, среди белых занавесок, подушечек, салфеточек, и, вздев на нос очки, читала продолговатую затрепанную книжечку — это был сборник гимнов.
Увидев Катерину, она сняла очки и, закрыв книжечку, засияла добрейшими улыбочками.
— Вот и славно, садись, дорогая сестра! — ласково сказала она.
Катерина напряженно опустилась на кончик стула. Но тетя Поля не хотела замечать в ней ничего необычного. Она засеменила вон из комнаты поставить чайку на кухне, а когда вернулась, посреди пустячного разговора спросила, будто между прочим:
— Ты чего, иль сзади садиться стала? Не видела я тебя.
— Не была я на молении, — сухо сказала Катерина.
Она хотела прибавить: «В дневную смену работала», — но не прибавила, решив, что это не оправдание.
Тетя Поля будто и не удивилась и только спросила:
— Иль приболела?
Катерина помедлила и ответила кратко:
— Нет, не приболела.
— А-а, — протянула тетя Поля и замолчала, опустив глаза.
Катерина сидела неподвижно и ждала. «Сейчас, — думалось ей, — корить начнет да обличать».
XIII
Но тетя Поля вдруг заплакала. Она даже головой на стол повалилась, прямо на гимны, и все ее худенькое тело сотрясалось от горестных рыданий. Катерина перепугалась и застыдилась: все, что скопилось в ее сердце, — благодарность, может быть любовь или привычное доверие к тете Поле, — все поднялось и ринулось навстречу старому другу.
Она вскочила, обняла старуху за плечи.
— Что случилось? Иль горе какое?
Тетя Поля медленно выпрямилась, приложила платочек к глазам и сказала изменившимся, глухим голосом:
— Еще какое горе. Не у меня, у тебя горе. О тебе плачу.
Руки Катерины сами собой убрались с плеч старухи. Она постояла над нею, отошла и снова опустилась на стул. И лицо у нее сразу закаменело.
Тетя Поля, опытным глазом неприметно наблюдавшая за нею, поняла: «Похоже, д а л ь ш е не пустит, теперь ей и силой рот не раздерешь… А ведь как кинулась!»
Катерина никогда еще не задавала тете Поле никаких задач: она жила в вере и молитве естественно и легко, как птица в полете. Что же с нею, в самом деле, стряслось?.. Может, это награда так ее растревожила? Подумаешь, невидаль какая!
Тетя Поля не могла себе позволить даже и мысли о том, что Катерина Лаврова «отпадет» от веры. Непростимый это будет грех, и ляжет он не только на Катерину, но и на нее, старую Пелагею. Ужасная, непосильная ноша, и это перед последними вратами жизни, за которыми уже отворены другие врата — жемчужные.
Нащупывая, как слепая, верную и самую короткую тропу к сердцу вчерашней сестры, тетя Поля смиренно спросила:
— Ты что же, Катя… иль уже получила медаль-то?
Катерина ответила скупо, едва разлепив губы:
— Не медаль а орден. Нет еще.
— Орден… Ну что же, не одна ты получаешь. Трудишься, вот и дали.
— Да, — обронила Катерина.
— Вера и труд рядом живут, — осторожно добавила тетя Поля. — Сама знаешь, не из корысти мы трудимся, верующие, не из тщеславия, но ради служения Христу.
— Знаю, — односложно откликнулась Катерина: изречения эти она слышала почти в каждой проповеди.
И вдруг в памяти словно вспыхнули и обожгли ее слова секретаря парткома Пахомова: «Я тружусь не для загробной жизни, а для живых людей… и не боюсь перестараться, перейти стопроцентную норму, я жадный». Катерине даже дышать трудно стало.
А когда услышала она увещевающие слова тети Поли: «Ну чего же ты замутилась?», то порывисто выпрямилась, и тетя Поля даже откачнулась, замолкнув на полуслове: перед нею сидела какая-то совсем иная, незнакомая женщина, прямая, темнобровая, румяная, с широкими, почти по-мужски развернутыми плечами и блестящим, прямо-таки пронзающим взглядом.
«Слепа ты, старая, — с отчаянием подумала тетя Поля, — вырастила в божьем гнезде не голубя, а ястребицу хищную!»
И тут заговорила Катерина — громко, несвязно, то и дело замолкая, словно задыхаясь:
— Какая там корысть… не из корысти работают… Ты что думаешь? Пуговицы к штанам мы там вытачиваем?
— Бог с тобой, сестра… — прошептала тетя Поля: она не могла прийти в себя от изумления.
— Обожди! — властно крикнула Катерина. — Не пуговицы, а крылья к самолетам… да! Вот этими руками! — Она потрясла большими смуглыми кулаками. — Когда надо было смерти не бояться — не боялись, под бомбами работали… Рабочие… не думай, они гордее нас с тобой. И по земле тверже ходят, с молодых лет…
— Наши тропы на небесах, в горниим чертоге, у нашего отца, — быстро проговорила тетя Поля. Она взяла себя в руки и приняла решение, как ей сейчас представлялось, единственно возможное: угрозить Катерине, напомнить о власти общины, где она приняла святое крещение. Крещение же есть клятва Христу, на всю земную жизнь клятва, до последнего вздоха.