Страница 61 из 83
Нет, не знает он Лавровой. И откуда ему знать, что именно увлекло эту женщину во тьму религии?
Одно можно сказать с уверенностью: она труженица, пришла на завод в военное время, не искала работы полегче, а встала на место мужа, на ручную клепку. Потеряла мужа, потом единственного ребенка… Наверное, заводские организации, скорее всего цехком клепального, когда узнали о ее беде, выделили безвозвратное пособие на похороны и на этом успокоились.
Василий Иванович зябко повел широкими плечами: может ли протокольное решение успокоить человека в такой неоглядной беде? Нет, не может, он по себе это знал… ни ему, ни его жене даже похоронить не удалось единственного сына, так и лежит он, убитый гитлеровцами, в общей братской могиле. Лежит среди многих других, скошенных войной.
Василий Иванович вздохнул: вот уж ни к чему эти мысли. А Лаврова — он ведь о ней думал, — Лаврова, когда похоронила дочку, опять пришла на завод и опять стала на клепку. Клепка вскоре была механизирована, но работать в этом цехе и сейчас тяжело. Семь часов трясет тебя, как в лихорадке, грохот молотка прямо разрывает уши. Глухота — вот профессиональное заболевание клепальщиков, глуховата, наверное, и эта женщина. Вот оно как: не все с ней просто.
На другой день Пахомов с утра пошел в клепальный цех — взглянуть на Лаврову.
Открыв тяжелую дверь, он, оглушаемый непрерывным шумом и треском, неторопливо шагал по проходу. В цехе невозможно было разговаривать, люди под грохот пневматических молотков объяснялись быстрыми жестами. Пахомов поздоровался со знакомыми работницами, молча пожал руку сменному инженеру, потом старому мастеру.
Он заранее узнал, где рабочее место Лавровой, и приближался к нему, сохраняя на лице обычное выражение спокойного внимания.
Клепальщицы работали по две, и он сначала принял за Лаврову ее напарницу, дюжую, толстогубую работницу в тугой цветастой косынке. Ему даже подумалось, что сектантам не так уж трудно было уловить в свои сети эту женщину с крупным равнодушным лицом. Но, завидев Пахомова, толстогубая тронула за рукав свою подругу и довольно-таки приметно скосила глаза. Лаврова выпрямилась — и Пахомов даже шаг замедлил, перехватив взгляд ее серых, недобро блеснувших глаз. Лицо у Лавровой было сухое, красивое, истомленное, — темные, тонко, вразлет, выведенные брови сходились у переносья, на скулах горел неровный румянец.
Она тотчас же опустила глаза, чуть отвернулась — лучше, дескать, не подходи…
А Пахомов и не думал подходить. Он медленно прошел мимо, и болезненно-бледное лицо его сохранило прежнее выражение. Но именно в этот момент секретарь парткома твердо решил: надо бороться за эту женщину, изо всех сил бороться!
Добрая половина рабочего дня ушла у него на Лаврову: он понимал, что разговор с ней будет непростым, и, отложив очередные дела, начал готовиться.
Технический секретарь парткома, молоденькая девушка, сбегала в заводскую, потом в районную библиотеку и принесла горку антирелигиозных брошюр и книг. Сам Василий Иванович, связавшись по телефону с «Обществом распространения научных знаний», получил несколько разрозненных номеров баптистского журнала и машинописный потрепанный сборник стихотворных «гимнов». Побывал в парткоме и заведующий клубом, тучноватый, исполненный служебного усердия человек.
Оставшись наконец один, Пахомов закрыл глаза и устало усмехнулся. Если признаться начистоту, он был безоружен, ему еще не приходилось заниматься вопросами религии и тем более сектантством.
Заводской лекторий, клуб, комсомольцы также не проявляли к верующим пристального внимания, а если иной раз случалось организовать в клубе антирелигиозный доклад, то слушали его те же неверующие, равнодушные к вопросам религии завсегдатаи клуба. Что же спросишь с Лавровой, которой никто не мешал верить и жить так, как внушают пастыри в рясах? Но, кажется, у сектантов ни ряс, ни обрядов не полагается…
Как всегда в моменты душевной неуверенности и недовольства собою, Пахомов обратился к Ленину. В первой встретившейся ему ленинской статье о религии он прочитал:
«Идея бога всегда усыпляла и притупляла «социальные чувства», подменяя живое мертвечиной, будучи всегда идеей рабства (худшего, безысходного рабства)…»
Худшее, безысходное рабство — Ленин говорил об ужасе и отчаянии, порожденных в массах войною. Об ужасе и отчаянии, которые прямо подводили к усилению религии. Это понятно. Но где же логическая связь между деяниями мирных дней и религиозным фанатизмом? Возможно ли, чтобы горе, пусть самое черное, ввергло человека в религиозное рабство?
Сектантство Ленин называл «религиозным сном» и настойчиво советовал, — чтобы пробудить сектантов, — «подойти к ним… так и этак». Эти люди, потеряв правду на земле, искали ее на небе.
Дома, после обеда, Василий Иванович опять раскрыл Ленина и вооружился карандашом и тетрадкой. Тихая, заботливая Анна Федоровна не удивилась этому: значит, готовится к какому-то докладу, решила она и, забрав посуду, бесшумно прикрыла дверь.
Часа через три она принесла мужу стакан крепкого чая и только что испеченные коржики. Василий Иванович даже не обернулся. Он внимательно читал книжку странно удлиненного формата. Случайно заглянув в текст, Анна Федоровна донельзя удивилась:
— О Христе читаешь? К чему тебе это?
— Надо, Аня, — мягко возразил Василий Иванович. И прибавил совсем уж непонятно: — Вот так мы все думаем. И неправильно.
— Что неправильно? — спросила Анна Федоровна.
Василий Иванович только плечами пожал, отодвинул книжку и принялся за чай.
Анна Федоровна вышла, прибралась на кухоньке и снова вернулась к мужу.
— Ну, Вася? — коротко спросила она, усаживаясь возле него и складывая на коленях чисто промытые, загрубевшие от кухонной работы руки.
Когда-то через эти заботливые руки прошли сотни и сотни малышей, постигавших первую грамоту: Анна Федоровна была учительницей младших классов. Война отняла у нее сына, искалечила мужа и еще отняла профессию: тяжко больной муж требовал тройной заботы, он стал теперь ей не только мужем, но и сыном, и братом — единственного ее брата тоже унесла война…
Василий Иванович и мысли не допускал о том, чтобы сидеть сложа руки на пенсии. «Это было бы смертным приговором», — признался он как-то жене.
Тогда покинула свою работу Анна Федоровна.
Нелегко, наверное, далось ей это решение: ей еще и сорока лет тогда не исполнилось, а по живости и непоседливости деятельного характера она казалась совсем молодой женщиной. И вот ей сразу же довелось перешагнуть в седую зрелость: пышные волосы ее побелели, в серых глазах навсегда померкли смешливые искорки. В ней вдруг с силой проступило спокойствие. Это было не замкнутое, ледяное молчание «жертвы», а именно спокойствие, доброе, какое-то осиянное, целебное для больного Василия Ивановича.
Он знал: каждый свободный час Анна возится с ребятишками во дворе или, точнее сказать, во дворах соседних домов — кого-то подучает, кого-то обласкивает или, наоборот, поругивает. Но здесь, в этой небольшой тихой квартирке, она принадлежала ему безраздельно. Не было ни дня, ни часа, чтобы он не ощущал возле себя Анну, молчаливо и прочно затаившую свое горе, вернее, их общее горе.
Они не говорили между собой о сыне, опасаясь разбередить незаживающую рану, но сын был с ними, связывал их нерасторжимо. Невозможно было утаить что-либо при себе, не поделиться, не посоветоваться.
И сейчас Василий Иванович ждал, что она придет и спросит, так уж давно повелось: ничего непонятного или непонятого не оставалось между ними. Да и самому Василию Ивановичу хотелось посоветоваться с женой: Лаврова тоже ведь женщина, мать…
Анна Федоровна, выслушав мужа, озабоченно сказала:
— Трудно тебе будет с ней.
— Да, трудно, — невесело согласился Василий Иванович. — Баптисты не так просты, как может показаться сначала. Это не изуверы, вроде пятидесятников или хлыстов. Людей они не калечат, не сводят с ума. Наоборот, верующий у них пребывает в этаком тумане — ласковые проповеди, ласковые песенки (они их гимнами называют), душеспасительные беседы о царствии небесном… Любовь и еще раз любовь, — Василий Иванович жестковато усмехнулся. — И в третий раз любовь, и кротость, и доброта даже к врагам. Полное, понимаешь ли, благолепие и тихость. Яд глубоко запрятан, умело. Действует медленно, но, я бы сказал, неотвратимо. Был человек — и нет человека, а есть тварь Христова. Все радости по ту сторону жизни, в небесах. А земля — пустыня греха. Стало быть, не для чего на этой земле трудиться, верить, бороться. Человек как деятельная личность, как борец исчезает. Что же получается? Общество наше стремится пробудить у людей активность, волю к действию, а сектанты эти, наоборот, учат: сиди ты, раб Христов, в своей тихой заводи и не шевелись, пока тебя божественная воля не пошевелит! Одним словом — Саргассово море!