Страница 11 из 83
Оставшись хозяйкой в доме, сестра забыла себя ради пятерых детей, которым стала матерью. Так, выкармливая и выхаживая малышей, в вечной изнурительной суете, она погасила свою молодость, и тонкое, большеглазое лицо ее быстро пожелтело, покрылось морщинками.
Только уехав из дома, Павел понял, в каком неоплатном долгу находятся все они, дети машиниста Качкова, перед тихой Анной, отдавшей им свою жизнь.
— Ты напиши ей, — проговорила Клавдия, и голос у нее дрогнул. — Непременно напиши.
Они приостановились, и Павел, кивнув на поблескивающие рельсы, сказал:
— Погляди, рядышком бегут. Так и мы с тобою, Клавдия, побежим вместе. Нет, — Павел рассмеялся, — не побежим, а пойдем… Мы долго проживем, а когда будем старичками, я приведу тебя на это самое место и скажу: «Тут началась наша жизнь!»
— Старичками? — удивленно повторила Клавдия. Она попробовала представить себя старухой — и не сумела: это было слишком уж далеко. — Господи, — прошептала она, — неужели это правда?
— Правда, правда, — с горячностью повторил Павел и опустился на теплый песок, увлекая за собой Клавдию. Он обнял ее голову, обремененную тяжелыми косами, и, задыхаясь, прошептал ей в ухо: — Дикарь ты мой глупый… где ты такая выросла? Ну, веришь, веришь? Не знаю, как я жил без тебя… Рядом — и без тебя. Понимаешь?
— Да! Но неужели…
— Опять?
Они засмеялись, Павел прижал к себе голову Клавдии, погладил, бережно поцеловал в висок.
— В воскресенье приду к тебе в дом. Пусть твоя мама увидит…
Клавдия покраснела, засмеялась, пытаясь скрыть смущение.
— Приходи. Как странно: в то воскресенье как раз у нас сватов принимали. А мне кажется — это давно-давно было…
— Ну конечно! — весело воскликнул Павел. — Сто лет назад!
IX
Они сговорились встретиться на другой день, в воскресенье, ровно в полдень, за городом, на берегу Боровки. А вечером Павел собирался прийти в гости к Суховым.
Клавдия вернулась домой с ночной смены в тихий рассветный час — мать как раз доила корову.
— Испей парного, — предложила она дочери, протягивая кружку с пенящимся молоком.
— Спасибо, — как-то машинально ответила Клавдия.
Они помолчали. Мать кончала дойку, тугие струи молока с шипением вонзались в пену, взбившуюся до краев подойника.
— Мама, чего я тебе скажу. — Клавдия медленно, по глотку, отпивала молоко, глядя в затылок матери.
— Ну? — отозвалась та и чуть повернула голову.
— К нам сегодня гость придет, вечером.
— А-а.
— Надо его принять, мама… — Клавдия затруднялась произнести «получше» или же «по-доброму»: выходило, будто она приказывает матери, а это не было принято у них в доме. — Водки не надо, он не пьет, — скороговоркой заключила она, — испеки сдобнушек. Ты так вкусно их печешь! Ну, мама?
Матрена Ивановна с усилием поднялась с маленькой скамеечки, на которой сидела. Клавдия с готовностью подхватила тяжелый подойник.
— Испеку, долго ли! — услышала она негромкий, ласковый голос матери: и все-то она понимает, мать, с первого слова, с первого взгляда.
В кухне Клавдия принялась было усердно хозяйничать — надо было процедить молоко, разлить его по крынкам, — но Матрена Ивановна отняла у нее цедилку и строго приказала:
— Ступай спи. Наработалась.
— Ты, мама, разбуди меня в десять часов, не забудь.
— Говоришь, вечером, а сама…
— Еще и утром, мама… надо.
Клавдия прижалась щекою к материнскому плечу, тихонько засмеялась.
— Ну, ступай, ступай, разбужу, раз уж надо, — сказала Матрена Ивановна и чуть улыбнулась.
Утром Клавдия с трудом удерживалась, чтобы не торопиться и не прийти на берег Боровки раньше времени. И все-таки не удержалась, и, когда ступила на горячий прибрежный песок, с городской каланчи донеслось одиннадцать размеренных ударов. Впереди оставался, значит, целый час ожидания.
Клавдия разулась, вошла в воду, и по ногам тотчас же шелковисто и ласкающе заструился песок. Она шлепнула ногой по воде, прохладные брызги окатили лицо, да так, что сердце у Клавдии даже екнуло. И тут ее подхватил вихрь отчаянного, точно бы ребячьего, озорства: с силою топая, она кинулась навстречу волне. Мутные брызги летели ей в лицо, мокрый песок податливо уходил из-под ног, а она размахивала руками и громко смеялась.
Только много позднее она поняла, что это был подаренный судьбою последний, самый последний миг бездумной, юной счастливости.
Опомнившись, она остановилась, оглянулась почти с испугом. Нет, никто ее не видел, одна она стояла на берегу, а широкая песчаная дорога, ведущая к поселку, пустынно светлела под солнцем. Почему не идет Павел? Сколько прошло времени?
Клавдия ополоснула ноги и уселась на берегу, — надо было ждать, слушать каланчу. Опустив голову, она задумалась о чем-то смутном, желанном, близком. И тут долетел до нее частый, прерывистый звон. Как странно звонит каланча… Да это набат! Пожар! Скорее, скорее, надо бежать!
Она вскочила, взяла туфли и, не обувшись, быстро, не глядя на дорогу, побежала к городу. Зарева и дыма не было видно нигде, хотя она ясно слышала, как на дальней улице, пронзительно гремя колокольцем, проехала пожарная машина. Каланча перестала звонить. И все-таки в улице даже издали заметно было тревожное оживление.
Клавдию нагнала молодая женщина с длинной полурасплетенной косою. Они побежали рядом.
— Только бы не у нас горело… только бы не у нас!.. — звонко, как заклинание, выкрикивала женщина, и длинная коса била, колотила ее по спине.
Завернув за угол городской бани, они увидели толпу возле уличного репродуктора и не сговариваясь побежали туда.
Никто не оглянулся на них. Неподвижно, почти оцепенело стояли люди. Клавдия попробовала заглянуть сбоку в лицо маленькой женщины в кружевной накидке и едва не вскрикнула: это была телеграфистка Марья Ивановна, вторая ее сменщица. У Марьи Ивановны неудержимо тряслись губы, пенсне и все старое лицо. До слуха Клавдии дошел негромкий, очень знакомый голос, с легкой запинкой произносящий:
«…сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек…»
Длиннокосая женщина, стоявшая за спиной Клавдии, сказала с тихим стоном:
— Ох! Война-а…
Клавдия с ужасом глядела в репродуктор… Она еще не предвидела, сколько раз придется ей стоять вот так, в молчаливой утренней толпе, перед темным, слепым жерлом репродуктора, хрипло произносящим последние известия!
— Я-то думала, горим, — прерывисто, сквозь слезы частила длиннокосая. — Нет, тут еще хуже. Ваню-то… Ваню-то… возьмут?
— Не мешайте, — сурово, не оглядываясь, сказал высокий старик с черным, наполовину раскрытым зонтом.
«Павел! Мой Павел!» — пронеслась у Клавдии обжигающая мысль.
«…Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины, отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду…»
Клавдия стояла ошеломленная. Над головою все так же сияло яркое полдневное солнце, но это было уже не мирное, привычное, милое небо, а небо войны.
Что значат отдельные маленькие человеческие горести, счастье, мечты против этой черной беды, что разразилась сейчас над всеми, решительно над всеми людьми?
Высокий старик, выслушав по радио речь, уже полностью раскрыл зонт. Наверное, он солнца опасался, но лицо его в сумрачной тени зонта было спокойно, глубокие же морщины, рассекавшие лоб и щеки, как бы застыли.
— Какое начало! — задумчиво сказал он, глядя поверх толпы. — Тяжелая будет война.
Клавдия посмотрела на него с уважением и страхом. Толпа задвигалась, зашумела, потекла в разные стороны. «К Павлу! Надо к Павлу! Скорее!» — решила Клавдия. Только теперь она догадалась, почему он не пришел на реку.