Большая земля

— Уж постарайся, Александр Иваныч, — сказала Надежда после того, как все замолчали. — Для ленинградских детей, должен понять. Верно определила Авдотья Егорьевна: народное это дело.

— Одному доведется делать все, до последнего гвоздя.

— Погоди, Александр Иваныч, — снова вмешалась Авдотья. Дуня даже вздрогнула: так непривычно ласково звучал ее голос. — А старший-то у тебя, Павлушка…

— Учится Павлушка. Ну, поглядим там. Может, и Павлушка…

Женщины поднялись, загремев табуретками.

— Спасибо вам, Александр Иваныч! — сказала приезжая женщина.

— Обожди. Спасибо после бывает.

— Нынче начнешь? — спросила Надежда.

Дуня испугалась: очень уж сильно гнет Надежда, как бы Леска не рявкнул на нее — тогда дело пойдет насмарку. Но она ошиблась. Муж смирно ответил:

— Сейчас и пойду. Железо проолифить надо, пусть на солнце полежит.

Дуня не стала дальше слушать. Быстро юркнув в кухню, она схватила ухват и энергично закричала на Павлушку, усевшегося было за стол со своими книгами:

— Собирайся! С отцом крыть пойдешь. Живо!

Мальчик поднял серьезное лицо:

— Это чего крыть? А с уроками-то как?

Мать кинулась к нему, стиснула худенькие плечи. Он с удивлением увидел, как сияют ее синие, в светлых ресницах глаза.

— Пашенька! Сыночек! Ты ступай, ступай с отцом: видишь, он народное дело будет делать. Школу крыть…

— Ну уж ладно, — неторопливо, не роняя своего мальчишеского достоинства, ответил Павел и принялся собирать книги.

В этих простых, будничных движениях он начисто скрыл от матери внезапный прилив гордости за отца. Если б не было тут матери, Павел, наверное, запел бы от радости — так легко у него стало на душе. А он-то думал, что Надежда и незнакомая женщина пришли ругать отца! Павел, лучший ученик в седьмом классе, пионер, собирался вступить в комсомол и давно мучительно раздумывал, что же он скажет комсомольскому комитету, если там заговорят о худой славе, которая шла в колхозе про отца.

Надежда и Авдотья попрощались с Инной Константиновной и некоторое время шли молча.

— Дуню жалко, — неожиданно сказала Авдотья и вздохнула. — Какая ей жизнь вышла с идолом этим.

— Я думаю, обойдется с Леской, — задумчиво сказала Надежда. — Время сейчас ведь какое… Война…

Они остановились у избы Поветьевых, и Надежда вдруг повернулась к Авдотье:

— Мне еще труднее с моим, с Матвеем.

— Дурит? — спросила Авдотья, кивнув на окна.

Надежда только рукой махнула:

— Ездит и ездит, то в район, а то в город. Говорит, на комиссии какие-то, а может, и не так. Я давно вижу: думка у него есть… только вот какая, не говорит. У меня, веришь, душа изныла. Всех сумели на дело поставить. Скажешь человеку: война, — и он идет, куда пошлешь. А тут, в своем дворе… — Надежда закусила пересохшие губы, — в своем дворе я не хозяйка. Матвея ни на что поднять не могу, а? Скоро мне глаза колоть будут…

В избе у Надежды что-то глухо звенькнуло. Вслед за этим обе женщины услышали голос Матвея — тонкий и какой-то дурной. Ему робко отвечала Вера.

— Приехал! Когда же это он? — с испугом шепнула Надежда.

Она на секунду замерла на месте, потом опрометью бросилась в калитку, растворив ее настежь.

Авдотья постояла у избы, прикрыла калитку и, озабоченная, усталая, тихонько зашагала домой.

Глава третья

«Приехал, а меня дома нету… Неближняя дорога из города. Не встретила, не приняла. Теперь с Верушки за все спросил, перепугал девчонку…» — думала Надежда, пробегая двором.

Как она ни спешила, а успела все-таки приметить неприбранность двора: разлохмаченную крышу сараюшки, мусор, клочки прелой соломы, обломок старого колеса, вросшего в землю неподалеку от крыльца. Не доходят у нее руки до своего двора, а девчонки еще глупы.

С чем же он приехал, Матвей? Сейчас все решится, вся их жизнь.

Надежда глубоко вздохнула, оправила косынку и открыла дверь.

Матвей сидел на скамье возле пустого стола, облокотившись о колени, и пытливо смотрел на дочь. Верушка еле держалась на кончике табуретки, готовая в первую же подходящую минутку сорваться и убежать.

— Я и говорю — учиться, — расслышала Надежда ее робкий голос.

— Здравствуй, Мотя. Приехал?

— Видишь, приехал… — Матвей перевел на Надежду тяжелый взгляд и насмешливо спросил: — Может, покормишь?

— А как же, как же… Верушка, ступай прутьев принеси в подтопок, папаню будем кормить.

Матвей выпрямился, рыжеватые брови у него удивленно полезли на лоб: в знакомом сочном голосе жены явственно прозвучали виноватые нотки. Все-таки понимает, что в дом вернулся хозяин. Торопится избыть свою бабью вину… То-то!

И Матвей вдруг решился. Сдержанно, даже как будто лениво, заговорил он о том, что давно уже надумал и только ждал удобной минуты, чтобы сказать жене.

Однако начать пришлось исподволь.

Надежда изо всех сил усердничает в колхозе, он это видит и понимает: иначе нельзя. Что люди скажут, если Надежда будет работать спустя рукава? По должности положено ей стараться. Но надо ведь правде в глаза взглянуть. Еще до войны колхоз не всякий год обеспечивал людей хлебом. А сейчас уж и спрашивать не приходится, время не такое. Значит, хоть разорвись Надежда надвое, а семья будет не сытая и не голодная. И опять же Верушка. Заканчивает она утевскую семилетку. Говорит: «Дальше буду учиться». Это что же, в десятилетку отправлять надо, в район? За квартиру плати, за учение плати. Одеть, обуть, накормить. На какие шиши?

Матвей то говорил, то замолкал, глядя, как ловко двигается Надежда и как под руками ее преображается, становится уютнее их бедная горница с бумажными занавесками на окнах.

Он чувствовал, что любит, всегда ее любил, какая она есть, со всем, что в ней понятно для него и что непонятно. И сейчас он знал: главное в разговоре, самое главное, о чем он должен сказать, будет против ее души. Но тут ничего не поделаешь — дело касается Веры, их дочки, их умницы. Какая мать пойдет против счастья своего дитяти?

Надежда все молчала. Она вышла на кухню, чиркнула спичкой, поджигая сухие прутья в подтопке, поставила чугунок с водой, достала с печки мешочек с лапшой, слазила в подполье за маслом.

Матвей бросил пристальный взгляд на дочь, смирно сидевшую на кровати, вздохнул и снова заговорил.

Не впустую он прожил в Утевке эти несколько недель. Посмотрел на людей, пораздумал, прикинул. Взять, к примеру, здешний колхоз: тут счет у Матвея чистый. Колхозником он никогда не был, в поле не работал, с молодости отбился от земли, а теперь и вовсе — какой с него спрос? Насчет прежней службы тоже говорить не приходится. Какое писание левой рукой? Все видят: инвалид.

А раз так, значит, самому приходится искать свою долю. Сказано: рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. В доме нет денег. Так вот: деньги будут. Надо только обернуться похитрее, как люди делают.

Побывал он, скажем, у Семихватихи. Водка-то бывает человеку нужнее хлеба. Баба знай себе щелкает поллитровками, четвертинками, «мерзавчиками». Ходы ловкие нашла. Шито-крыто, колхоз у нее только вроде ширмы.

А он, Матвей, не колхозник, ему еще сподручнее: инвалид, безрукий, живет на пенсию… Сколько в дом принесет сверх пенсии — никому нет дела. Время трудное, всяк живет как может. Конечно, ему понятно — Надежду срамить нельзя. Но ведь для земляков, для утевских, у него не будет даже и «мерзавчика», ни-ни… Шито-крыто. К той осени набежит у них деньга, и пойдет Верушка учиться в какой-нибудь техникум, одета, обута. Не на одну только стипендию жить будет. На стипендию жить — ноги протянешь…

Матвей говорил обо всем, как о решенном, спокойно, уверенно. В голосе его даже слышались снисходительные нотки: чуешь, мол, доверяю. Удумал, решил — и вот доверил. В дом тащу, а не из дома. Забыл, что между нами было, простил. Дети растут, и мы с тобой перед ними — отец и мать. Мы пока еще держим их, как птенцов, под своим крылом.

Надежда за хлопотами не сразу поняла, о чем Матвей говорит ей, чего не договаривает.