Большая земля

Во время войны на этих хуторах работали подростки и бабы, потом австрийцы. Хуторяне сумели откупиться от мобилизации скота. На их полях гуляли гладкие, норовистые кони.

После революции Орловка попритихла, однако хлеба засевала исправно. Земли ее прилегали к утевским наделам, и утевцы несколько раз видели на своих шумных сходках почтенного и молчаливого хуторянина Степана Пронькина.

Наталья вышла из Утевки осенним утром, в своей девичьей плисовой кофте, в растоптанных лаптях. Дорога была грязная, тонкий ледок со звоном лопался под ногами, степь, казалось, никогда не перейдешь. Усталая, осунувшаяся, с комьями грязи на лаптях, Наталья очутилась наконец в Орловке и робко вступила в темноватый, крытый тесом двор Степана. У крыльца старательно соскребла грязь с лаптей и только после этого отворила скрипучую дверь.

— Здравствуешь, — равнодушно ответил Степан на ее низкий поклон.

Узкие светлые глазки его быстро скользнули по тощей фигуре женщины. «Силы во мне теперь нету. Да и куда я ему в зиму-то?» — подумала Наталья, с тоской вглядываясь в скуластое лицо хозяина, окаймленное квадратной бородой и жестким бобриком волос.

— Ну, живи, что ли, — снисходительно сказал Степан. — Хозяйка у меня стара стала.

Наталья сунула узел под лавку, сняла шаль и села. Она хотела сказать: «Я ведь в девках-то огневая на работу была», — но так ничего и не сказала, только испуганная улыбка застыла на ее обветренном лице.

Дочь Степана недавно была выдана в село Жилинку, и теперь с ним и его покорной иссохшей Параскевой жили трое младших сыновей-погодков. Самому большому из них, Прокопию, едва сровнялось семнадцать лет.

Трое братьев работали без устали — во дворе, на гумне, в поле, много ели и спали крепко, как малые дети. Сначала Наталья их путала — до того они были схожи между собой. Потом стала отличать старшего, остроскулого, с густой копной волос и со светлым, бездумным взглядом исподлобья. Он улыбался, как отец, криво и как бы неуверенно.

Начались темные осенние ночи. Керосину не было, поэтому вся семья, повечеряв в сумерках, заваливалась спать.

В первые дни и недели Наталье часто думалось о Франце. До нее долетел неясный слух об австрияке Франце, который будто бы ушел с Красной Армией к Оренбургу. Однако по приметам это был какой-то другой Франц. «У них Франц, верно, как у нас Иван», решила опечаленная Наталья.

Сначала Франц вставал перед нею до боли явственно, в своей дымчато-голубой куртке, с холодноватыми серыми глазами и крошечными усиками над верхней губой. Наталья вздрагивала, стискивая зубы. Но скоро усталость стала валить ее с ног. Работать приходилось наравне со стариком и парнями. За ужином, преодолевая дремоту, она со страхом смотрела на тяжелые кулаки парней и на железные их челюсти. Они жевали размеренно, могуче и, казалось, с легкостью могли бы раздробить булыжник. Ночью Наталья проваливалась в беспамятный сон, а на рассвете снова подымалась, со стоном разгибая онемевшую спину.

Постепенно лицо Франца стало стираться в памяти. Воспоминания больше не пронзали ее горячей дрожью: ведь она, в сущности, так недолго знала Франца!

Степан Пронькин был в Орловке самым зажиточным и уважаемым хозяином. Хуторяне часто забегали к нему за советом и помощью. В длинные зимние вечера сиживали при неверном свете коптилки одноглазый вдовец с соседнего двора и рыжий мужик с другого порядка.

Разговор начинался с жалоб на продразверстку, на разгон базаров, на непонятную суету в волости. Шептались о бандах дезертиров, рыскавших по степи. Потом неизбежно заговаривали о бывшей аржановской, а ныне государственной, или, как говорили орловцы, «ничьей», земле.

— Проложить бы по ней межи… всем миром-собором, — говорил рыжий, стараясь солидно растягивать слова, что ему, торопыге, плохо удавалось.

— Так, самовольно-то, нельзя, — медлительно и ласково возражал Степан.

Рыжий бубнил неразборчиво:

— Я и не говорю, что самовольно.

Вдовец молчал, но единственный его глаз наливался темным огнем зависти и желания.

«Земля! Земля!» — разносилось по всей Орловке, как только сбивались в кучку четверо-пятеро хуторян.

Среди зимы Степан собрался и поехал в Ждамировку за бумагами.

— Не может земля впусте лежать, трава ее оплетет зазря, — уверенно сказал он на прощанье.

На следующий день его чуть ли не всем хутором встретили у крайней избы. Степан поклонился народу, но лошадь не остановил и на полной рыси въехал в распахнутые ворота.

— Что-то невесел, — пугливо сказал рыжий.

Сыновья быстро распрягли лошадь. В избу протиснулись встречавшие мужики.

— Замять нонче, — сонно сказал рыжий.

— Да, дорога плоха, — хрипло откликнулся Степан. Он снял тулуп, шубу, шапку, размотал шарф.

— Сольцы-то все нету? — несмело спросил одноглазый.

— Нету. Скоро солонцы будем лизать, как верблюды.

Мужики переглянулись. Наталья одним духом пронеслась с кипящим самоваром, старуха поставила чашки, и мужики не торопясь расселись за столом. Степан собственноручно наколол мельчайшие кусочки сахара и, только шумно схлебнув чай, сказал:

— Ушла от нас землица-то. Утевской коммуне отдали.

От неожиданности рыжий глотнул крутого кипятку и крикнул тонким голосом:

— Все сто десятин?

— Все сто.

Степан криво усмехнулся и отодвинул чашку.

— Они думают, тут им аржановские крендели на тополях навешаны. Коммуна! — Вытерев потное лицо полотенцем и положив на стол волосатые кулаки, с притворной сокрушенностью добавил: — Банды, слышь, нашу волость в кольцо взяли. Жилинским партейным вон животы выпустили. А ведь недалеко она, Жилинка-то! Вот беда какая!

— Да-а, значит, жилинские недолго повладали землицей, — глухо заметил вдовец.

«Земля! Земля!..» — повторял Степан с такой глубокой злобной тоской, что Наталья враждебно подумала: «Своей-то мало! Подавиться хочет, старый черт!» И тотчас с обидой вспомнила, что хозяин пока что не дал ей и новых лаптей. Она работала за хлеб и донашивала последнюю холстинную юбку. В ее мешке лежали только девичьи гусарики с пуговками да желтый сатиновый сарафан.

Как-то в сумерках она вошла в избу с полным подойником в руках. Хозяйка стояла над раскрытым сундуком. Острый глаз Натальи различил плотную кладь ярких ситцев, пышный сверток нового ватного одеяла и тупой белоснежный кончик сахарной головы.

— Поди, Натальюшка, как бы телок не сбежал, — сказала старуха, ревниво прикрывая сундук.

— Сахару-то сколько! — пролепетала Наталья в сенях.

А ночью разжалобилась над собой, всплакнула и вдруг подумала: хорошо бы ей выйти замуж за старшего парня, за Прокопия! Земли Степан прирежет еще долю, не обидно будет гнуть спину над собственным полем. Старик крут, но отходчив, свекровь сговорчива. Да и дочек у нее больше нет, — значит, кладь в сундуке могла бы пойти ей, Наталье. Прокопий — молодой, сильный парень.

Тут Наталья села на постели и стыдливо засмеялась:

— Чего это я? Вроде как без ума сделалась. Да я для него неровня. Перестарок. Богатую девку найдет. А на меня он и взглянуть не захочет…

Зима, глухая и сонная, текла своим чередом. Наталья не ходила ни по вечеркам, ни на бабьи супрядки, потому что была она здесь чужая, да и не баба, не девка и не настоящая вдова.

Весной, на красной горке, ее, однако, позвали на свадьбу: одноглазый многодетный вдовец женился на девке, усватанной в соседней деревне. За полдень, после венца, началась гульба. В жаркой избе гости быстро захмелели от самогона и от зеленоватой, мутной политуры.

Наталья сидела на лавке у самого порога. Горько подняв брови, она смотрела на поющих людей и на сироток одноглазого. Их было пятеро, и все девчонки. Наряженные в розовые ситцевые платьица, они, все пятеро, взапуски лущили семечки, выколупывая их из нечистых платочков.

Невеста — пригожая заплаканная девка — не поднимала головы. Жених, в примятом пиджаке и расшитой рубахе, сидел боком к Наталье: она видела только большое волосатое ухо да пустой глаз с вывороченным воспаленным веком. И ей вдруг показалось, что мужик этот немой и умеет только мычать.