Страница 36 из 46
При отводе земель под селения и пашни стремление правительства к сохранению ясачных волостей выражалось более последовательно. Помимо угроз «бить кнутом нещадно» тех, кто «у ясачных людей угодья пустошит», в Сибирь посылались указы устраивать переселенцев лишь на «порозжих» местах и у ясачных людей угодий «не имать». В подкрепление этих предписаний не раз ликвидировались как пашни, так и селения, возникавшие на ясачной территории. Однако по сравнению со столкновениями из-за соболиных промыслов конфликтов из-за земель, пригодных для хлебопашества и скотоводства, у русских с аборигенами в XVII в. было немного [148, с. 68; 12, с. 118]. И видимо, не случайно в более позднее время даже в районах массовой крестьянской колонизации нередкой была ситуация, когда лучшие земли (прежде всего покосы) принадлежали не русскому, а проживавшему по соседству аборигенному населению [117, с. 260; 91, с. 294; 102, с. 71–72, 253].
Но позиция правительства в вопросе о ясачных угодьях при всей своей определенности не была (да и не могла быть) твердой и до конца последовательной. Наряду с указаниями «сбивати долой» крестьян, поселявшихся на ясачных угодьях, встречалась и иная форма проявления феодальным государством права верховной собственности на землю— правительственные распоряжения об отводе переселенцам земель коренных жителей [147, с. 69–72; 109, с. 9; 73, с. 134, 210–211]. Впрочем, указов такого рода до нас дошло мало. В охваченных земледельческим освоением районах аборигены, конечно, бывали вынуждены потесниться уже в силу естественного развития крестьянского хозяйства, но, как и в районах промысловой колонизации, правительство предпочитало активно не вмешиваться в процесс размежевания угодий, предоставляя решать возникавшие в ходе его проблемы, по сути дела, самим переселенцам. И надо сказать, что русские люди в конце концов практически всюду смогли поладить с коренными жителями.
Постепенно уменьшалось количество и сглаживалась острота конфликтов в районах пушного промысла. В частности, к концу XVII в. одним из путей улаживания отношений промышленников с аборигенами явился «перевод» русскими на себя ясака за право на охотничьи угодья [109, с. 32–33, 39]. В районах интенсивного сельскохозяйственного освоения расселение русских также не сопровождалось ни насильственным вытеснением, ни тем более истреблением «иноземцев», а происходило либо путем «обтекания» мест их жительства, либо путем «вкрапливания» русских селений в компактную массу аборигенного населения. В этом, как отметил академик А. П. Окладников, заключалось «одно из коренных отличий колонизации Сибири русскими поселенцами от тех катастрофических для коренного населения событий, которые произошли в Америке или, например, Австралии в ходе колонизации этих континентов западноевропейскими пришельцами [102, с. 7].
Если, рассматривая процесс присоединения сибирских земель к России, мы, по словам В. И. Шункова, сталкиваемся с «явлениями различного порядка — от прямого завоевания до добровольного вхождения» [148, с. 66], то в целом мирный характер освоения Сибири очевиден для любого непредвзято настроенного исследователя. Известно, что за Уралом даже в районах интенсивной земледельческой колонизации ясачная волость в большинстве случаев не уменьшалась численно и сохраняла сильные позиции. С другой стороны, и малые (в 1–2 двора) русские деревни спокойно существовали в окружении «иноземческих» юрт и особых затруднений с землей не испытывали.
Без заметных трений между русскими и аборигенами осваивалось, например, правобережье Томи, находившееся во владении эуштинских татар. Еще в 1604 г., добровольно принимая русское подданство, они сообщали, что имеют хорошие земли, где «пашенных крестьян устроить мочно» [47, ч. 2, с. 71]. Но и в других, в том числе менее благоприятных для земледелия, районах русские, как правило, быстро находили с аборигенами общий язык. В частности, заметное распространение получила аренда у ясачного населения отдельных участков, приобретение их путем покупки, заклада и тому подобных сделок (вначале, правда, запрещавшихся, но затем узаконенных). Некоторыми угодьями русские пользовались «по упросу» или «по полюбовному договору» с аборигенами [147, с. 79; 149, с. 428; 47, ч. 1, с. 90–91]. Как сообщали крестьяне одной из зауральских слобод, после их поселения на новом месте окрестные «вогуличи» их «на озера и на истоки рыбу ловить пускали, и в лесе тетерь ловить пускали же, свои и запреку с ними не бывало, жили в совете» [113, с. 167].
В Сибири со всей полностью раскрывалось одно из давно подмеченных качеств русского народа — «необыкновенная способность… уживаться с людьми». «Русский человек, — писал П. Н. Буцииский, — легко ориентируется в каждой новой местности, умеет приспособиться ко всякой природе, способен перенести всякий климат и вместе с тем умеет ужиться со всякою народностью…» [28, с. 334–335]. Причины этой уживчивости многие видят в особенностях русского национального характера. По мнению некоторых исследователей, одной из его отличительных черт являлось «отсутствие высокомерного презрения и вражды к населению колонизуемых стран» и «житейская уступчивость». Еще в дореволюционной литературе отмечалось, что «духом нетерпимости по отношению к инородцам русские переселенцы в Сибири никогда не были проникнуты», что «они смотрят на вогула, самоеда, остяка и татарина прежде всего как на человека и только с этой стороны определяют к ним свои жизненные отношения» [28, с. 332; 53, с. 245; 18, т. 3, ч. 2, с. 246, 271].
Способность русских «находить почву для сближения с другими народами» поражала и иностранных наблюдателей, обращавших внимание на отсутствие у русского человека «снобизма» в отношении населения колонизируемых территорий, обычно столь свойственного западноевропейским переселенцам. «Когда русский мужик с волжских равнин располагается среди финских племен или татар Оби и Енисея, они не принимают его за завоевателя, но как за единокровного брата, вернувшегося на земли отцов… В этом секрет силы России на востоке», — писал, например, француз Ланойе в 1879 г. [130, с. 151–152]. Американский сенатор Бэверидж, проехавший в 1901 г. всю Сибирь, увидел главную причину прочности позиций России на Дальнем Востоке прежде всего в том, что она присутствует там «в виде русского крестьянина», т. е. «самого русского народа», отличающегося, по словам сенатора, тем от других наций, что он не проявляет «никакого оскорбительного способа обращения с расами, с которыми превосходно уживается». (Даже у русского солдата Бэверидж подметил «свойственную всем русским» «поразительную характерность» — это способность «дружиться с народом», который «победил») [см.: 122, с. 287–288].
Историки отмечали и «отсутствие резкого социального различия между местным объясаченным населением и угнетенным русским», и отсутствие между ними «той резкой пропасти, которая отделяет сейчас человека европейской культуры от дикаря» [149, с. 428; 16, с. 78]. Для нас, однако, важны не столько причины и обстоятельства, повлиявшие на характер отношений трудового русского и аборигенного населения Сибири, сколько их следствия. Отметим в этой связи, что правящие круги России уже в XVII в. не раз выражали беспокойство по поводу тесного общения переселенцев с сибирскими «иноземцами», якобы дурно отражавшегося на нравах русских людей.
При крупных западносибирских городах издавна сложились татарские слободы, и выяснилось, что «всяких чипов жилецкие люди живут в татарских юртах… с татарами вместе… пьют и едят из одних сосудов, и детей приживают…». Царь приказал «разводить русских и татар, чтобы они вместе не пили, пе ели и не жили». Однако из воеводских отписок следовало, что и расселившиеся по уездам крестьяне постоянно ходят в гости к «иноземцам», а те посещают русские деревни, говорят по-русски и «всякому русскому обычаю навычны», указывают переселенцам на соляные ключи и руды, предупреждают о нападениях степняков и т. д. У торговых людей также были среди аборигенов «старые други и знакомцы», предоставляющие им ночлег, а также помощь в перевозке груза и в обходе «государевых застав». Татарские бедняки в XVII столетии работали «для корму» не только у богатых соплеменников, но и у русских [28, с. 332–334; 105, с. 825].