Страница 30 из 46
Особенностью сибирского хлебопашества являлось то обстоятельство, что унавоживание полей за Уралом долгое время практически не применялось, ибо его первые опыты не дали положительного результата. («А где на выпашную землю навоз и вывезут, и на той земле хлеб родитца плох, побивает травою, а где навоз положат больши, на том месте хлеб и не устоит…») [цит. по: 10, с. 52].
Тем не менее урожайность зерновых при всей своей неустойчивости и зависимости от многих факторов была там, как правило, выше, чем в центральных районах Европейской России (в Сибири на вновь распаханных полях при благоприятных погодных условиях снимали по 100 и более пудов озимой ржи с десятины) [107, с. 31–34; 58, т. 2, с. 69–70; 151, с. 169–187; 73, с. 57–63].
Некоторые дореволюционные ученые склонны были считать системы сибирского земледелия неразвитыми, примитивными, стоявшими на более низком уровне, чем в европейской части страны [см.: 151, с. 207, 216]. Исследования последних лет показывают несостоятельность подобных сравнений. Каждая система земледелия определяется прежде всего условиями, в которые поставлен земледелец. Система полеводства, выработанная в XVII в. русским хлебопашцем за Уралом на основе богатого, часто негативного опыта, оказалась в сибирских условиях долгое время наиболее целесообразной и оправданной. Как отметил В. А. Александров, «северорусское крестьянство пришло в Сибирь с прекрасным знанием трехполья. Между тем уже первые поколения переселенцев убедились в трудности его внедрения в местных условиях. Ввиду слабого развития процесса эрозии почв и их относительно высокого естественного плодородия сибирская пашня не требовала немедленного удобрения навозом… Русские земледельцы заметили, что на унавоженных пашнях хлеб родится плохой и зарастает сорняками, а устойчивые урожаи… рожь давала только при озимом… посеве. Кроме того, сибирские поля были сильно засорены сорняками, с которыми можно было бороться, применяя только залежную систему. Поэтому русский земледелец воспользовался огромными земельными запасами и повсеместно в Сибири обратился к исторически более ранним экстенсивным системам землепользования» [10, с. 53].
За Уралом переселенцы вынуждены были многое делать «не против русского обычая», в том числе и заготовлять сено. В докладе Сибирского приказа 1640 г. говорилось, например, что «на которых лугах сено летом косят, и на тех местах на другое лето трава бывает худа или не растет, и они косят на иных лугах или в дубравах» [10, с. 52–53]. При всем этом травостой в Сибири был, как правило, хороший, и это создавало весьма благоприятные условия для скотоводства. Как сельские, так и городские жители держали лошадей, крупный и мелкий рогатый скот, свиней, кур. Разумеется, далеко не каждое хозяйство имело полный набор домашних животных; сильно колебалось соотношение их видов и в различных районах. Лошадей и коров держали практически повсеместно, из других животных в документах XVII в. чаще всего (но не всегда) упоминаются овцы.
В весенне-летний период скот находился на подножном корму, но пастухов в сельской местности обычно не было: «скотные выпуски» обносились «городьбой», а в Западной Сибири иногда, наоборот, огораживали от потрав поля, а животным предоставлялось все остальное пространство. Отметим, что по обеспеченности скотом при известных трудностях в отдельных районах русское население Сибири в целом оказывалось в более выгодном по сравнению с крестьянством центральных районов страны положении. Например, в Енисейском уезде в середине XVII в. «прожиточными» считались лишь те крестьяне, которые имели не менее четырех лошадей, а таких, судя по переписи 1645/46 г., там было большинство [68, с. 92; 73, с. 66–67].
Постепенно становилось все более очевидным, что Сибирь является привольным краем для людей не только «торговых и промышленных», но и «пашенных». В непосредственно связанных с Сибирью областях Европейской России широко распространились слухи о плодородии и изобилии сибирских земель. В результате с середины XVII в. происходит резкое увеличение притока вольных переселенцев за Урал и массовое их оседание именно на пашню. Ускорил этот процесс и церковный раскол: во второй половине XVII в. в Сибири нашли убежище многие ревнители «старой веры». Среди отправлявшихся «па житье» в Сибирь возрастает число семейных переселенцев и беглецов, которые, устроившись в «новой государевой вотчине», легально возвращались на родину и вывозили семьи. В 1670 г. правительство, засыпанное жалобами на самовольный уход крестьян в Сибирь, издало указ, запрещавший принимать новых крестьян, а беглых высылать обратно. На дорогах в Зауралье организуются новые заставы, а в самой Сибири даже пытаются проводить сыск беглых крестьян и холопов. Но все эти мероприятия оказались малоэффективными, их осуществлению мешали и бездонные просторы Сибири, и заинтересованность местной администрации в новых переселенцах: Северная Азия и в конце XVII в. продолжала оставаться слабозаселенной страной. Крестьяне уходили за Урал группами в десятки человек, обходя с помощью татар и вогулов караульные посты, и совершенно терялись в сибирских просторах. Как следствие этого, в последней трети XVII в. за Уралом произошло резкое увеличение численности крестьянского населения.
Однако изменение демографической ситуации в Сибири имело и другие причины. 60—70-е годы XVII в. явились для зауральских территорий вообще весьма заметным рубежом. Как показали недавние исследования, видимо, как раз с этого времени численность русского населения в Сибири стала в гораздо большей мере, чем ранее, возрастать за счет естественного прироста, а не притока извне, что, безусловно, свидетельствовало о значительном улучшении материальных условий и общей нормализации жизни русских переселенцев [63, с. 144].
В продовольственном обеспечении сибирских городов и острогов, правда, и во второй половине XVII столетия оставалось немало трудностей, главной из которых было внутреннее перераспределение выращенного в Сибири хлеба, снабжение им районов, остававшихся в силу природных или военно-политических условий малопашенными и беспашенными. Эта проблема создавала ряд сложностей даже на территории самого развитого земледельческого района — Верхотурско-Тобольского. В «отписках» воевод богатых хлебом городов часто отмечался приезд «всяких чинов людей» из тех мест, «где хлеб недородитца», для его покупки «про свою нужу». Это вызывало беспокойство Сибирского приказа, озабоченного необходимостью все время снабжать продовольствием интенсивно колонизуемые районы Восточной Сибири, обширные и малохлебные. Поэтому из Москвы в пашенные города Тобольского разряда шли предписания контролировать хлебную торговлю и «больше 10 четвертей на семью покупати не велети» [147, с. 145–147, 151]. Вместе с тем правительство по-прежнему прилагало немало усилий к укреплению выдвигавшихся далеко на восток «форпостов земледельческой колонизации», чтобы, по словам В. В. Покшишевского, «уменьшить географический разрыв между земледельческим и «промыслово-ясачным» освоением Сибири». Это, однако, удавалось с трудом. «Трагедия русской колонизации, — отмечает тот же исследователь, — заключалась в географическом отставании земледельческого «тыла» от далеко ушедшего на восток авангарда». Расстояние от главной сибирской житницы — Верхотурско-Тобольского района — до Якутска или Нерчинска было намного больше, чем от поморских городов до Иртыша или Оби, путь же был труднее. Слишком растянутыми и слишком зависящими от капризов природы (особенно раннего ледостава) оказывались сибирские коммуникации. А собственные очаги земледелия в Восточной Сибири еще длительное время не могли полностью обеспечить потребности края в хлебе [111, с. 63].
Тем не менее успехи земледельческого освоения русскими Сибири, несмотря на всю его неравномерность, к концу XVII в. выглядят впечатляюще, а трудности внутреннего перераспределения продовольствия в это время не идут в сравнение с продовольственными проблемами начала столетия. Из 20 сибирских уездов лишь 3 (Березовский, Сургутский, Мангазейский) оставались непашенными, остальные же имели возделанные поля и прочную основу для дальнейшего развития сельского — хозяйства. Возникшие в XVII в. на их территории сельские поселения в большинстве своем просуществовали до XX в. Проезжавшие в конце XVII в. через всю Сибирь путешественники уже во многих районах чувствовали себя как в земледельческой стране, отмечали изобилие и доступность съестных припасов [149, с. 426–427]. И это не было каким-то исключительным явлением, порожденным случайным стечением благоприятных обстоятельств. Если в первой четверти XVII в. общая посевная площадь составляла в Сибири около 30 тыс. десятин, то к началу XVIII в. опа равнялась 100–120 тыс. десятин, а общий валовой сбор зерна в это время определяется в 3 919 320 пудов.